На следующее утро полиция доставила его поездом в Троубридж. Известие об аресте было передано по телеграфу, и на всем пути из Вулвертона, через Оксфорд и Чиппенем, поезд штурмовали сотни людей. На одной остановке в окно вагона просунулся какой-то мужчина и потребовал показать ему преступника. Кровельщик потряс закованными в наручники кулаками и сказал сидящему рядом полисмену: «Так бы и врезал этому типу». Суд распорядился содержать доставленного в полицейский участок Троубриджа кровельщика под стражей до понедельника. «У него красное, с прожилками, лицо, — сообщала „Сомерсет энд Уилтс джорнэл“, — и крупный череп, необычно уплощенный на затылке. Он жалуется на сильную головную боль и отказывается от еды».
К понедельнику кровельщик передумал и заявил о своей непричастности к преступлению. На время убийства у него было алиби — ту ночь он провел в гостинице Портсмута, прикладывая к чирьям на спине марлю с подслащенной водой. Теперь он сообщил судьям свое имя — Джон Эдмунд Гэг. В ответ на вопрос, что заставило его признаться в преступлении, которого он не совершал, Джон сказал: «У меня совсем не осталось денег, и я решил, что пусть меня лучше повесят. Я болен и устал от жизни». Его то и дело донимали фурункулы, часто случались припадки — «кровь ударяет в голову», — но никаких признаков умопомешательства не замечалось. Загадка нераскрытого преступления может определенным образом воздействовать на слабого человека, особенно если он оказался в отчаянном положении. Подобно многим, Гэг был охвачен детективной лихорадкой, тайна убийства преследовала его постоянно. Его решение сделать признание — это триумф детектива-любителя: он разгадал загадку убийства, сделав убийцей самого себя.
Судьи связались с Уичером и попросили его отыскать в Лондоне жену Гэга. «Это весьма почтенная дама, — сообщал в ответном письме Уичер, — живущая собственным трудом с матерью и детьми». Алиби Гэга полностью подтвердилось, и в среду, 23 августа, он был освобожден из-под стражи. Местный суд оплатил его проезд до Лондона.
На той же неделе Элизабет Гафт объявила Кентам, что хочет уволиться. Судя по сообщениям «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «она стала в доме настоящим изгоем». Позднее журналист из Фрума Алберт Гросер сообщал в письме, опубликованном в «Таймс», что после убийства Сэвила Кенты не разрешали своим малолетним дочерям Мэри-Амалии и Элизабет спать в детской вместе с няней. В понедельник, 27 августа, она уехала с отцом из дома Кентов и поселилась в Айлворте, графство Суррей, где ее родители, две младшие сестры и два младших брата содержали булочную.
29 августа разрешилось дело преподобного Бонуэлла, расследовавшееся Уичером еще в предыдущем году, — англиканская церковь лишила Бонуэлла сана за скандальную связь и попытку скрыть рождение и смерть ребенка. Еще через неделю, 5 сентября, более двадцати тысяч лондонцев стали свидетелями казни уолвортского убийцы Уильяма Янгмена, состоявшейся перед тюрьмой Хорсмонгер-Лейн. Столько народу на публичную казнь не собиралось с 1849 года, когда на том же самом месте были повешены Фредерик и Мария Мэннинг. В день казни Янгмен позавтракал чашкой какао и хлебом с маслом. Снаружи мальчишки играли перед виселицей в чехарду, а в пабе напротив шумно веселились. Когда, как сообщает «Глобал ньюс», тело повешенного, «дергаясь и извиваясь», провалилось в люк, «кое-кто в толпе, как мужчины, так и женщины, все утро накачивавшиеся пивом, громко и искренне зарыдали». После четвертого убийства, жертвой которого стали мать, братья и возлюбленная Янгмена, прошло немногим более месяца. В последнем фрагменте «Женщины в белом», опубликованном 25 августа, граф Фоско говорит об Англии как о «стране домашнего уюта», и звучит в этих словах нескрываемая ирония.
Последние колосья пшеницы и кукурузы на полях, расстилающихся вокруг дома Кентов, были скошены в сентябре. В начале того же месяца министр внутренних дел получил две петиции — одну организовала «Бат экспресс», а другую «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» — с просьбой назначить специальную комиссию для расследования убийства в доме на Роуд-Хилл. Оба эти прошения сэр Джордж Корнуолл Льюис отверг, но, по предложению судебной палаты Уилтшира, без особой огласки уполномочил одного из батских адвокатов, И. Ф. Слэка, заняться этим делом. Поначалу полномочия Слэка были не вполне ясны, и Уильям Данн заявил от имени Кентов, что семья не склонна сотрудничать с этим господином, «ибо кто знает, не выполняет ли он предписания того самого детектива, чьи действия вызвали единодушное осуждение всей страны». В конце концов Слэку пришлось признаться, что он действует от имени государства. «Бат экспресс» наряду с другими изданиями весьма язвительно отзывалась о манере, в какой правительство либералов во главе с лордом Пальмерстоном осуществляет расследование; в частности, Корнуолла Льюиса газета называла робким, боящимся критики и до абсурдности скрытным чиновником.
Слэк переговорил со всеми, кто так или иначе был связан с этим делом. Конфиденциальные встречи проходили в течение трех недель — в его служебном кабинете, в одном из беннингтонских пабов или в гостиной дома Кентов. От кого-то ему стало известно, что небольшой участок земли, прилегающий к дому, зовется «садом мисс Констанс», и он распорядился заняться раскопками. Ничего сколько-нибудь значимого они не дали. Слэк попытался было поговорить с пятилетней Мэри-Амалией Кент, но этому решительно воспротивился Данн, заявивший, что дочь его клиента слишком мала, чтобы отвечать на вопросы следователя. Позднее Данн рассказывал, что Слэку самому пришлось убедиться в том, что на роль свидетельницы девочка не годится: на вопрос, сколько ей лет, Мэри-Амалия ответила — четыре; она утверждала, что семья ходит в церковь каждый день, хотя этого просто не могло быть потому, что церковь Иисуса Христа открыта не каждый день; наконец, она не смогла написать имени своего покойного брата: «извините, сэр, но меня этому не учили».
В понедельник, 24 сентября, Слэк закончил следствие, заявив, что, с его точки зрения, Констанс Кент не имеет никакого отношения к убийству. Ее кошелек, заметил он, был обнаружен за комодом, и это подтверждает слова Констанс, что она действительно искала его и, стало быть, не просто так попросила Сару Кокс порыться в бельевых корзинах в день, когда проводилось дознание.
По указанию Слэка суперинтендант Вулф отправился в Айлворт и арестовал Элизабет Гаф.
В понедельник, 1 октября, она предстала перед судом в помещении троубриджской полиции. Туда же на пролетке прибыли Кенты. «К счастью, — пишет „Бристоль дейли пост“, — появление семьи осталось незамеченным, иначе собравшаяся вокруг публика наверняка встретила бы ее далеко не самым приветливым образом».
Элизабет Гаф сидела в зале заседаний, сложив ладони словно в молитве или в попытке защитить себя. Выглядела она, как свидетельствует та же газета, «даже еще более исхудавшей, бледной и измученной, чем прежде», и на протяжении всех четырех дней наблюдала за происходящим «с лихорадочным беспокойством».
Обвинитель утверждал, что кто-то один похитить и убить Сэвила не мог, и если преступников было двое, то один из них, бесспорно, няня мальчика. Для начала он подверг сомнению прежние ее показания. С чего это она решила, будто сына взяла в ту ночь мать, — ведь та на сносях, как ей поднять четырехлетнего ребенка? Почему она изменила свои показания относительно того, когда ей бросилось в глаза исчезновение одеяла? Как она могла видеть, что Сэвил на месте, не вставая с постели?
Вызванному для дачи показаний Сэмюелу Кенту были заданы следующие вопросы: почему он с такой неохотой встречал просьбы составить план дома? Почему, узнав об исчезновении сына, тут же, утром, отправился в Троубридж? Наконец, что заставило его запереть в кухне двух полицейских? Кент ответил, что в тот день он никак не мог взять себя в руки: «В голове все смешалось, и даже сейчас мне трудно восстановить цепь событий; полицейских же я запер, чтобы все выглядело как обычно и никто бы не подумал, что в доме полицейские». Тот же инцидент обвинитель попросил прокомментировать суперинтенданта Фоли. «Я вовсе не хотел, чтобы их запирали, — сказал он, — и был весьма удивлен, узнав об этом». Он попытался сгладить впечатление от собственных неуклюжих действий шуткой, не особенно смешной, но явно со значением: «Насколько я понимаю, им надлежало взять под контроль весь дом, а они ограничились одной только кухней». Рассказывая о том, как Пикок сообщил ему о смерти сына, Сэмюел не мог сдержать слез.
