Надо сказать, что оружие он любил настоящей мужской любовью, но стрельбой никогда профессионально не занимался, хотя постреливать в жизни приходилось. В армии стрелял из автомата Калашникова, карабина Симонова и пистолета Макарова. В тирах стрелял из пневматической винтовки, из «мелкашек» — пистолета и винтовки. Когда отец брал подростка Диму на охоту, не обходилось без пальбы по бутылкам.

В самом раннем детстве Совин имел стрелковую практику: из рогаток — камнями и алюминиевыми и медными «пульками», из «дудок» — набранной в рот зеленой незрелой рябиной. Не обошлось и без самодельных луков. Самое интересное — непонятно, от кого Совину достался хороший, меткий глаз. Тоже врождённое. Ещё в детстве метров с десяти из «дудки» Совин мог выбить изо рта сигарету у ребят постарше. И позже Дмитрий довольно метко стрелял. Но никогда и никак эту способность не использовал и не развивал. А вот сейчас пришлось вспоминать навыки стрельбы из всего…

На поваленном стволе дерева и на ветках стоящих рядом кустов Дмитрий расставил и развесил спичечные коробки, жестяные банки и пластиковые бутылки из-под различных напитков. Начал с пистолета. Одиночными выстрелами в одиночную мишень с упора — чтобы приноровиться к «вальтеру», почувствовать его, потом перешел к серии выстрелов по разным мишеням. Когда-то он читал о ковбоях-стрелках — «ганфайтерах». Автор (имени его Совин не помнил) утверждал, в частности, что в те времена хороших и отличных стрелков было немало. Однако огневые столкновения выигрывал тот, кто был быстрее в доставании револьвера из кобуры. Этих людей так и называли — «быстрые револьверы». Дмитрий изрядно поразмышлял над этой информацией и пришел к выводу, что и для него умение быстро доставать пистолет может весьма пригодиться, хотя бы даже при встрече с хулиганами. И начал учиться быстро вытаскивать пистолет, снимать с предохранителя и стрелять навскидку… Кое-что получалось. Конечно, не сразу. Но получалось.

Сложнее было приноровиться к арбалету. Но и интереснее. Это всё-таки было уже настоящим оружием, оружием, из которого можно было ранить или убить. Дмитрий не относил себя к числу кровожадных людей. Но в игре, которую он затеял, похоже, мог наступить момент, когда для своего спасения понадобится отнять жизнь другого человека.

И к этому нужно быть готовым. В смысле «настоящести» оружия арбалет, в отличие от пневматики, давал теплое чувство защищенности. Была еще одна мысль о том, как можно использовать это оружие, но для ее реализации требовалось настоящее умение и настоящая меткость стрельбы…

Поэтому Совин себя не жалел и занимался до позднего вечера, пока не перестал окончательно различать мишени. И даже тогда остановился не сразу, справедливо рассудив, что надо уметь стрелять и в темноте, наугад. Закончил, только когда зарядил в пистолет последний баллончик с углекислым газом, — надо было оставить заряды для обеспечения безопасности. Разобрал арбалет и поехал домой.

Но в машине вспомнил ещё одну штуку, о которой прочитал в романе «Дата Туташхиа». Там упоминался «метод полутора тысяч патронов». Вроде бы у кавказских абреков был такой метод обучения стрелков: пятьсот патронов нужно было выпалить стоя и по неподвижной мишени, еще пятьсот — на скаку по неподвижной мишени, и последние пятьсот — на скаку по движущейся мишени.

После чего абрек достигал нужной меткости. Во многом и за счёт большого количества использованных боеприпасов. Естественное стремление человека хорошо сделать свое дело заставляло очень стараться попасть в цель и приучало к автоматическому, инстинктивному использованию оружия. В этом, похоже, тоже был свой смысл. Дмитрий решил заниматься стрельбой больше и чаще.

Поставив под окнами машину в надежде, что к утру ее не угонят, Совин бесшумно и очень осторожно вошел в подъезд. К счастью, стараниями людей из жилконторы, подъезд был хорошо освещён. К ещё большему счастью, никто в подъезде Дмитрия не ждал. «Похоже, у меня уже развился комплекс на почве подъезда, — ехидно отметил Совин. — Боязнь подъезда. То-то были бы довольны психиатры, если бы меня обследовали: новый вид мании… Как бы это получше назвать? Во… подъездофобия…»

И в этот вечер чай, компьютер, отчет о сделанном за день и — спать. А впрочем, нет, не спать. Дмитрий набрал домашний номер Стаса и приготовился выслушать рассказ о его чувствах к своей персоне. Однако просчитался. Полночь для журналиста, снискивающего хлеб насущный великосветскими сплетнями, была обычным рабочим временем.

— Слышь, Стас, помнишь я просил тебя об одном мужике узнать: что он такое? Узнал?

— О Толстом, что ли?

— Заткнись и не говори лишнего. Так узнал?

— Ну кое-что узнал.

— Я сейчас подъеду. Завари-ка мне свежего чая.

— Совин, как ты меня достал!.. Подъезжай. А чая у меня нет.

— Ладно, сам привезу. А то заваришь какую-нибудь бурду… — И Совин бросил трубку, не дожидаясь ответа.

А чего его ожидать. Всё равно только какую-нибудь грубость услышишь. А всякая грубость была противна утонченной натуре Совина.

— Совин, ты мне работать не даёшь, — встретил Стас позднего гостя — Меня скоро попрут с работы. Предупреждаю: если это случится, я сяду на твою шею. Будешь меня кормить и поить.

— Кормить — ладно. Но поить!.. Это ты загнул. Спиртного на тебя не напасёшься. Кстати, выпить что-нибудь есть?

Вопрос — и Совин прекрасно об этом знал — был чисто риторическим. У неженатого компанейского Стаса все спиртное исчезало значительно быстрее, чем успевало появляться. Товарищи по журналистскому цеху — Стас любовно называл их журналюгами — любили бывать в этом доме, из чего автоматически проистекало отсутствие в нем и закуски, и выпивки. Сам Стас выпить тоже любил, какое-то время даже злоупотреблял. Потом одумался и держал себя в рамках. Что особенно было важным при его работе, сопряженной с едва ли не ежедневными тусовками: с пьяным и разговаривать особо никто не будет. Ибо пьяный человек болтлив, несдержан, чужих секретов не хранит. Да и просто по-человечески неприятен.

А Совин знал нескольких ребят-журналистов, именно по причине невоздержанности в выпивке потерявших сначала доступ к светской информации, а позже — за наступившей своей ненужностью — и работу.

Дмитрий достал из пакета бутылку коньяка, чай, коробку конфет.

— Ты хоть чайник поставил бы, Стас.

— Уже стоит. Я сейчас закончу абзац — и поговорим. — Стас уселся за свой ноутбук, стоявший тут же, на кухонном столе. Сунул в рот сигарету, не глядя прикурил. И застучал по клавишам.

Совин тем временем священнодействовал: смешал в жестянке индийский и цейлонский чай, добавил бергамот. Сполоснул заварочный чайник, залил кипятком, слил, еще залил, снова слил, засыпал пять больших ложек заварки, залил ее кипятком на треть, закрыл крышкой, обернул чистым льняным полотенцем, найденным в стенном шкафу…

— Ну, Совин, ты даёшь. Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — внезапно спросил Стас.

— И кого же? — откликнулся Дмитрий, готовясь к традиционным подколам друга.

— Гингему. «Волшебника Изумрудного города» читал в детстве? Ведьма там такая была. Тоже любила всякие зелья варить. Её потом девочка Элли своим домиком пришибла. Ты, когда чай завариваешь, — чистая Гингема. — Стас подумал и добавил: — И наполовину Бастинда. Была там ещё одна такая вредная старуха. Тебе бы еще приплясывать надо вокруг чайника и заклинания твердить.

— Ты сам Гингема. В твоем заварочном чайнике мыши, тараканы и пауки завелись. И плесень. Ведь еле отмыл. Ты закончил?

— Закончил.

Совин долил в чайник кипятку, налил полную чашку заварки, слил обратно в чайник, повторил процедуру.

— Точно Гингема, — констатировал Стас. — Попили бы кофию, да и всё.

— У восточных народов существует традиция дважды наливать в чашку заваренный чай и дважды сливать его обратно в чайник. Это называется «женить чай». Считается, что после такой процедуры чай приобретает исключительные цвет, вкус и аромат. Вопросы к лектору есть? Для особо тупых могу повторить. Этой штуке меня узбеки научили.