— Какой ты всё-таки!..

— Какой?

— Грубый ты. И неженственный.

— Ты женственный. С такой-то мордой! Ты в зеркало на себя смотрел?

— Ладно. Ты про парня того узнал?

— Про какого парня?

— Теперь я вижу, что ты лёг в пять. Про парня, который крутился с Толстым.

— Подожди, я хоть умоюсь. — Стас ушлёпал в ванную.

Совин прошел на кухню. Поставил чайник на газ. Заглянул в заварочный чайник, презрительно хмыкнул и вывалил старую заварку в мусорное ведро.

К появлению Стаса свежий чай был уже налит в чашки.

— Парня звали Владик Семенов.

— Родные есть? Адрес?

— Я так и думал, что именем не отделаюсь. Он жил с матерью. И адрес знаю. Записывай.

Совин записал.

— Адрес-то откуда узнал? — поинтересовался, прощаясь в прихожей, Совин.

— От верблюда. С ребятами поговорил, которые криминальную хронику ведут. Те по своим контактам в милицию позвонили.

— Журналистская мафия-братия. Понятно. Спасибо. Пока.

— Пока. Так во что же ты вляпался?

— Сказал уже: не знаю пока. Узнаю — ты после меня узнаешь первым.

— Смотри — ты обещал.

— Ладно. Только ты адресочек Толстого узнай. Но очень осторожно.

— Ну ты, Совин, и хам!..

— Стас, надо. Я сам к нему и на пушечный выстрел подойти не смогу. Ни к Толстому, ни к Лене Мосиной. А у меня все интересы именно там и сосредоточены. Да, и вот еще что: ты мне не звони, если что — сбрасывай информацию на пейджер.

— Вернись и записывай.

— Что?

— Ты тупой, Совин. Адреса записывай. Лены и Толстого.

— Что, все вопросы мои предусмотрел?

— Хреновый я был бы журналист. Я же всё-таки о попсе пишу. Если я таких адресов знать не буду, меня с работы попрут.

— Ты, типа, чисто, конкретно, хороший журналист, что ли, в натуре? — Совин аж запыхался, произнеся эту галиматью на жаргоне «новых русских» из анекдотов.

— В натуре, — с удовольствием согласился Стас.

— Тогда у меня ещё одна просьба к тебе. Ты про Толстого мне поподробнее узнай.

— И ключ от квартиры, где деньги лежат? — поинтересовался Стас.

— Но молодой человек врал, — с достоинством, хотя не совсем точно, начал цитировать из «Двенадцати стульев» Совин. — У него не было ни денег, ни квартиры, ни ключа, которым можно было бы эту квартиру отпереть.

— Зарвавшийся беспризорный понял всю беспочвенность своих претензий и отстал, — завершил цитату Стас — Я к тебе в докторы Ватсоны не нанимался. Как платить будешь?

— Твой хлеб, о мой беспринципный друг, — информация! Так вот. Если я что-нибудь нарою. Нет, не так. Когда! — Совин уверенно выделил это слово и повторил: — Когда я что-нибудь нарою, сенсация будет твоей. Твоя желтая газетёнка тираж впятеро поднимет. Редактор поцелует тебя в… Он обнимет тебя за… — Совин снова не был оригинален, цитируя «Рассказ подрывника» многоуважаемого Михал Михалыча Жванецкого.

Стас грустно посмотрел на нахального своего приятеля и молча открыл входную дверь. Молчание его тоже явно было цитатой из богатого лексикона подрывников и людей прочих мужественных профессий…

Совин выключил диктофон. Нажал «мышкой» на экране компьютера кнопку «сохранить». Закрыл файл. Закурил и решил выйти поужинать в ближайшее кафе. Работы оставалось еще много. Ночевать явно придется в кабинете. Предстояло перенести в компьютер разговор с мамой Владика Семёнова. Совин был у неё сегодня.

Сиреневый бульвар. Совсем недалеко от дома, где жил Совин. Третий этаж обычной хрущевской пятиэтажки. Дверь открыла маленькая седая женщина о удивительно открытым и ясным лицом. Такие лица бывали у пожилых актрис в советских фильмах семидесятых годов. Они играли матерей главных героев, женщин, прошедших тяжелый жизненный путь — войну, разруху, голод, лишения. Они сразу располагали к себе, были исключительно добры и мудры. Но Дмитрий впервые увидел такое лицо в жизни. От женщины веяло каким-то удивительным теплом и покоем.

Совин извинился за ранний визит и понял, что не знает, с чего начать.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Нина Власовна.

— А меня зовут Дмитрий Совин. Я сотрудник радиостанции, рекламщик, журналист. — Совин показал удостоверение. Правда, в современной России удостоверению могла поверить лишь совершенно безгрешная душа. Но люди верили, что говорило о почти врожденных привычках.

— Простите, чему обязана?

— Нина Власовна, может быть, мы пройдём в комнату? Если вы не против.

— Да, конечно. Проходите, пожалуйста. Хотите чая?

— Ужасно хочу. Вы знаете, я без чая жить не могу. Честное слово. Работали после института с женой в Монголии. Жизнь неспешная. Чай пьется исключительно. Помните, в восьмидесятых с хорошим чаем проблемы были? Забыли, как он и выглядит. А в Монголии нас «Внешторг» снабжал. Да еще вода с горных ледников совершенно изумительная. Не поверите — она натурального голубого цвета. А чай какой на ней! Я такого и не пил больше. Короче, пристрастился ужасно. Я за собой в этом смысле смотрю — прямо как наркоман стал. Только у них наркозависимость, а у меня — чаезависимость. Чаю не попью — я не человек…

Совин говорил, а сам лихорадочно соображал, что делать. Обманывать не хотелось. Нет, не то слово — было противно. И когда Нина Власовна пригласила его к столу, он рассказал ей все, что знал сам…

— Простите, Дима, я не очень поняла, — прервала чуть затянувшееся после совинского рассказа молчание хозяйка. — Вы считаете, что Владик как-то причастен к смерти Снегиревой?

— Нет, Нина Власовна. Конечно, нет. Но мне лицо не зря уродовали. Вокруг этого самого Толстого что-то нечисто. Но подойти я к нему никак не могу. Поэтому к вам и приехал. Понимаете, Владик встречался с этим человеком. Я хочу вас поспрашивать. Вы меня, ради Бога, простите. Сын ваш погиб, убийцы не найдены…

— Почему не найдены? Их нашли. Троих. Пьяные мальчишки, да вы таких на улицах видели. Не учатся, не работают… Они у Владика закурить спросили. А он и не курил никогда. Избили до смерти. Ни за что, просто так. И ограбили. Часы сняли, кроссовки, куртку. Пошли к киоскам, пробовали обменять на водку. Их продавцы запомнили. А когда милиция за это дело взялась, нашли их быстро. Суд уже был. Посадили всех. Всю жизнь себе испортили, глупые…

В голосе женщины совершенно не было ни зла, ни ненависти. Отчетливо слышалась только жалость. Жалость к убийцам сына.

— Нина Власовна, вы сможете со мной поговорить? Вам тяжело…

— Смогу, Дима. Вы не беспокойтесь. Владика уже не вернёшь. А у вас действительно нехорошее что-то?..

— Спасибо, Нина Власовна. Только у меня просьба к вам: вы не рассказывайте никому о нашем разговоре, хорошо?

— Конечно, Дима. Да и некому мне рассказывать. Подруг почти не осталось. С соседями общаюсь редко. А для души только и осталось, что память да книги. Вы не беспокойтесь.

И Совин скрепя сердце начал спрашивать…

Владик Семенов был поздним, желанным и любимым ребенком. Так получилось, что рос он с мамой.

Отец его, простой инженер-конструктор, работал в строительном НИИ, трудился честно, но талантами не блистал. Не достиг никаких высот и к сорока стал мучиться комплексом неполноценности.

Кризис среднего возраста.

Известно, чем заканчиваются такие вещи в матушке-России. Отец запил. Нина боролась, как могла. Никто не смог бы упрекнуть ее в том, что она ему не помогала.

Помогала, да не помогла. Усилия ее оказались тщетными. Муж не смог победить себя. И через два года после рождения сына он сгинул где-то без следа. То есть следы, конечно, были. Но пытаться возвращать этого мужчину домой Нина Власовна не стала. Решила воспитать сына одна.

Работала она учительницей русского языка и литературы в находящейся рядом с домом школе. Она была хорошим учителем. И хорошим педагогом. Ее любили ученики. Отношения с коллегами были ровными и уважительными. Ей сочувствовали, хотя она никогда не искала сочувствия и не любила жалости.