Действия казаков в сражении были выше всякой похвалы, и Баторий решил поступить в их отношении по-другому: усилить армию Речи Посполитой казачьими полками, несущими службу на постоянной основе, одновременно ослабив оставшееся неподконтрольным королю казачество оттоком из его рядов наиболее образованной, честолюбивой, воинственной части. В результате этого решения появился первый шеститысячный реестр, внесенные в который казаки приобретали статус шляхты и получили определение «подзаконного» казачества. Оказавшиеся вне реестра запорожцы стали «незаконным» казачеством со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Это была первая трещина внутри прежде монолитного «вельможного Коша славных низовых казаков», разделившая их на присягнувших на верность Речи Посполитой реестровиков и по-прежнему не признающих над собой ничьей посторонней власти сечевиков, продолжавших жить по старому принципу: «своя воля, своя правда, своя сила». А вот значительная часть реестровиков стала жить другими чаяниями и заботами, мало чем отличавшимися от интересов польской и литовской шляхты. Пользуясь правами мелкопоместной «застенковой» шляхты [54], реестровики постоянно стремились их расширить, и Гордиенко помнит шумные дебаты в Сейме, где делегаты-реестровики добивались, например, разрешения держать посполитых для обработки своей земли и иметь на законном основании при своей особе двух вооруженных, конного и пешего, «подпомощников-вестовых».

Аппетиты казачьей шляхты были ничуть не меньшими, чем у польской и литовской, и королевской власти зачастую приходилось обуздывать их силой. Так, когда Генеральный писарь реестрового казачества Богдан Хмельницкий основал на землях своего родового хутора Субботов слободу, заселил ее пришлым людом и принялся хозяйничать в ней, как в собственном маетке, подстароста Чаплинский был вынужден разорить незаконно появившееся поселение, ибо «казаку не полагается заселять слободы», он, как член рыцарского сословия, обязан нести военную службу, получив за это земельный надел и будучи освобожденным от налогов.

И вряд ли разумно связывать этот факт в единую цепочку с последовавшими событиями, когда в результате возникшей между Хмельницким и Чаплинским вражды оказалась опозоренной жена Богдана и выпорот его сын. Как помнит Константин из некогда прочитанного ему в бурсе курса римского права, действия подстаросты в отношении семьи Богдана именуются «эксцессом исполнителя», то есть являются личной инициативой Чаплинского, но никак не выражением официальной политики Речи Посполитой к казачьей шляхте. Точно такие бесчинства польские магнаты и высокие должностные лица творили и с родной ей по крови и вере польской и литовской шляхтой.

Поэтому к «обидам» реестровиков на коронную власть Гордиенко относился равнодушно: пожелали променять казачью волю на службу королю и на его милости — служите и вкушайте сполна от его щедрот.

Вторая трещина пролегла уже среди самих запорожцев. Привилегированное положение казачьей шляхты по сравнению с другими слоями населения Украины вызывали зависть и стремление части сечевиков сравняться с ней в материальном достатке, сохранив, однако, личную свободу, экономическую независимость от польских властей и не обременяя себя несением нелегкой и затратной воинской службы в коронной армии. И начали расти на запорожских землях хутора, по размаху ведения хозяйства не уступавшие панским фольваркам, стали процветать торговля и ремесла, появились конезаводчики и владельцы многочисленных отар скота. Частенько в старшинской среде за чаркой горилки стали слышны разговоры не о былых походах и славных подвигах друзей-побратимов, а о видах на урожай, о ценах на соль, рыбу, кожи. Именно пристрастившаяся к хозяйству и обросшая добром часть запорожцев стояла за подчинение московскому царю, надеясь, что за верную службу тот сохранит за ними казачьи вольности и признает их право на владение ныне принадлежащими земельными угодьями.

При желании Константин тоже мог бы стать зажиточным казаком-«гниздюком», однако не лежала его душа к этому. Не наживать добро и подчиняться королевским или царским порядкам прибыл он в свое время на Сечь и не питал добрых чувств к тем, кто из-за шкурнических интересов готов был предать святая святых предыдущих поколений степного лыцарства — волю и самоуправление. Как ни кощунственно это звучит, но ему были ближе по духу шляхтич, участвовавший в «рокоше» [55] против желавшего ущемить его права короля, или шляхтич-«банита», с оружием в руках защитивший свою честь от посягнувшей на нее именитой особы, чем переставшие ценить казачью вольность и честь бывшие боевые друзья. И когда находившие на Сечи приют и защиту шляхтичи-«рокошане» и шляхтичи-«банита» [56] обращались к Гордиенко «пане-брате», это уже не резало ему слух и воспринималось почти как родное «друже-брат»...

— Батько кошевой, с москалями покончено, — доложил подскакавший к Гордиенко джура.

— Вижу, — бросил Константин, хотя, погруженный в раздумья, последние несколько минут не наблюдал за сражением. — Раненых подобрали?

— Первым делом... своих и русских. Собрали, перевязали, каждому по доброму кухлю горилки налили для облегчения мук.

— Добре. Какое ближайшее к нам местечко? Царичанка? Вели отправить русских раненых в него. А наших следует вначале доставить в Переволочну, а потом на Сечь. Сколько взято пленных?

— Поначалу было чуть больше двух сотен. Но после того.... как не стало среди них иноземцев и солдат, что принимали участие в походе на Дон против атамана Булавина, осталось 154.

— Прикажи кормить их наравне с казаками. Сдается мне, что силенки им ох как пригодятся...

После черной рады в Запорожье Гордиенко той же ночью отправил крымскому хану через перекопского койманана [57] грамоту, в которой сообщал, что «все казаки, кроме одного, дали слово держать сторону швецкую и Мазепину». В конце грамоты он писал, что у хана и сечевиков сегодня общий враг, поэтому «все конечно имеют ставши посполу с ними, ордою, при Мазепе Москву воевать». Однако хан и его визирь Калват-Улан прекрасно понимали, что между обещаниями и делами огромная разница, поэтому появление в Бахчисарае пленных русских солдат будет хорошим дополнением к грамоте. Что может быть лучшим доказательством, что Сечь уже скрестила оружие с Москвой, причем сделала это весьма успешно!

Неплохо будет продемонстрировать русских пленных и перед королем Карлом, с которым Гордиенко намерен лично встретиться, желает того Мазепа или нет. Поэтому пленников нужно разделить на две группы, одну из которых сегодня же отправить в Крым...

Казаки Гордиенко приближались к Переволочне, когда прискакавший командир головного дозора сообщил ему, что навстречу их колонне движется отряд запорожцев, походный атаман которого предлагает кошевому устроить общий привал и поговорить о делах.

— Велик ли отряд? Что в нем за казаки? Кто его атаман? — первым делом поинтересовался Константин.

— Казаков от семисот до восьмисот сабель. Все конные, без обоза, поклажа в саквах и на вьюках. Атаманствует над ними куренной Данило Сулима. Большинство казаков те, что в прошлом году ходили с ним в набег на турецкое побережье, и гуляйпольские «гниздюки».

— Добрые хлопцы и те и другие, — заметил Константин. — Но какой леший и куда погнал их в дорогу? Никто из встреченных казаков об этом не обмолвился?

— Никто — в дозор говорунов не посылают. Наверное, имен но об этом и желает говорить с тобой атаман Сулима. На мою думку, путь его казаченек вряд ли совпадает с нашим.

— Так мыслю и я. Поэтому встреча нашего отряда с сулимовским нам ни к чему. А вот послушать самого атамана мне будет нелишним. Скачем к нему.

— Какой конвой взять? Сотню, две?

— Для конвоя достаточно тебя одного. Куренного Данилу я хорошо знаю и уверен, что встретимся и разойдемся мы с ним миром. Хоть разные у нас дорожки, однако свара, а тем паче бой промеж его и моими казаченьками не нужен нам обоим. Разве я выступил в поход против него, а он против меня? Нет. А из того, что мы хотим отучить москалей совать нос на Запорожье, а он задумал намылить холку шведам-латинянам, вовсе не следует, что мы должны пускать кровь друг другу. Сечевики — вольные люди, за пределами Сечи каждый волен поступать как хочет, и никто не вправе мешать ему в этом. Запорожье — наш общий дом, все мы — браты, и москали вкупе со шведами не стоят того, чтобы из-за них мы враждовали между собой и ослабляли Сечь распрями.