Из этого чувства законности и вырастает стремление к порядку, правильности и регламентации. И все в империи оказывается подчиненным субординации, иерархии, номеру и числу. И поэтому ошибки быть не может, и если в приказе сказано, что подпоручик существует, значит, он существует, а если сказано, что поручик мертв, значит, он мертв.
В павловское царствование впервые с такой отчетливостью было понято, что людьми, затянутыми в форму различных ведомств, выстроенными по чинам, систематически наказываемыми и методически награждаемыми, командовать гораздо легче и проще, чем расползающимися по все стороны личностями, не желающими вскакивать по свистку, думать по распоряжению, безоговорочно подчиняться приказу и склонными вступать в пререкания.
"Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники Самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: En Russie le gouvemement est im despotisme mitige par la strangulation" (Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою)*.
* А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 11, 1949, стр. 17.
Тынянов, несомненно, соглашался с пушкинским пониманием павловского царствования и в своей важнейшей теме - взаимоотношения государства и личности - часто обращался к павловской империи, потому что она была самым характерным и самым полным, самым типичным и самым трагическим периодом русской истории. Она была еще более трагична, чем подернутые пожаром и дымом кровавые годы Иоанна, потому что она была еще более бессмысленна. Она была так важна и так настораживающе многозначительна, потому что кровь, пытки и казни, растления и расстрелы, виселицы и высылки, дыба и дым сжигаемых книг всей дореволюционной истории обрели в ней источник, корень, опору и прецедент.
Тынянов написал рассказ о том, что человек для самодержавия не имеет значения, а имеет значение правильное движение механизма, именуемого государством. Для правильного движения механизма, именуемого государством, человек имеет значение только тогда, когда он удовлетворяет требованиям этого механизма, нуждающегося в деталях строго определенной формы и назначения. Поэтому идеальный человек для механизма, именуемого государством, - это такой человек, который может и не быть человеком, а только именоваться им. Именоваться же человеком может и пустое пространство между двумя солдатами, у одного из которых пакет с приказом об отправке этого пространства, именуемого человеком, в Сибирь. С человеком, которого нет, механизм делает то же, что он сделал бы с любым человеком. Вместо человека существует имя, и механизм делает с именем то же, что он сделал бы с его обладателем. Когда в машину попадает человек, или кусок железа, или камень, то машина делает с каждым из них то, что по закону сопротивления материалов она может сделать, не интересуясь, кто в нее попал. Она делает, что ей нужно сделать.
Происходят удивительные вещи, которые никого не удивляют: несуществующий человек становится существующим, существующий несуществующим. Никто этому не удивляется, потому что это привычно, это может быть с каждым. Это может быть с каждым, и для того, чтобы не было сомнения, что так может быть, Тынянов параллельно новелле Киже строит новеллу Синюхаева. Поручик, который бы не удивился, узнав подлинную историю Киже, не удивляется и своей истории. Ему не приходит в голову, что в приказе может быть ошибка, и не приходит в голову, что это галлюцинация. Услышав приказ, он огорчился и начал думать о себе в третьем лице: Синюхаев умер, а он не живой, и он не мертвый, он несуществующий. "Он исчез без остатка, рассыпался в прах, в мякину, словно никогда не существовал", потому что "он привык внимать словам приказов, как особым словам, не похожим на человеческую речь. Они имели не смысл, не значение, а собственную жизнь и власть".
Синюхаев не разъяснение Киже. Он нужен для того, чтобы вывести историю Киже из случайности, из анекдота и показать, что это норма, типическое явление. Анекдот стал произведением искусства не потому, что писатель расцветил забавную историю затейливым орнаментом, а потому, что частный случай он превратил во всеобщий. Для превращения частного случая во всеобщий и понадобился Синюхаев, выводящий сюжет за пределы случайности и превращающий его в повествование о типических людях, типических явлениях и типической истории. Случайности "Подпоручика Киже" так часты, что превращаются в закономерность. Они возникают не из ошибок, описок, недоразумений, а из отнюдь не случайных регламентации, субординации, деспотизма, самоуправства, господского гнева и рабского страха, из всего того, что естественно для всякого самовластия.
"Подпоручик Киже" приобретает обобщающее значение, потому что частный случай, повторяющуюся случайность писатель превращает в историческую закономерность. Когда одного человека считают мертвым, потому что так написано, а несуществующего человека считают живым, потому что написано, что он живой, и никого не удивляет ни первая ошибка, ни вторая, и сам живой человек, объявленный мертвым, и его отец, и император сразу соглашаются с тем, что верить должно только написанному, то все это переходит из плана случайностей в закономерность. Эта закономерность, эта типичность - главное в рассказе Тынянова, и эти закономерность и типичность выводят рассказ из анекдота, из частного случая и делают произведением, вобравшим в себя обобщенную истину, характерную не только для узкой полоски павловского самовластия, но и для всякой системы, ограниченной не обществом, а удавкой. Значение "Подпоручика Киже" в том, что в нем была найдена формула самовластия.
Технологическая задача писателя, поставившего эксперимент на сюжете с отсутствующим героем, уходит на второй план, а главным становится история, государство, преисполненное презрительного равнодушия к человеку.
Сюжетная мотивировка "Киже" не безумие Павла, а привычность к безумию. Павел никого не удивляет, потому что он такой же, как все люди, которые его окружают и которые, если бы могли, то есть если бы стали неограниченными властителями, делали бы то же, что и Павел: уничтожали бы всякое сопротивление. Отличие тирана от сатрапа заключается в том, что сатрап это тиран с ограниченными возможностями тиранства. Но тиран без сатрапов тоже не вполне тиран, а только неосуществимая жажда тиранства. Поэтому один негодяй никогда не может быть только одним негодяем. Всегда есть много других, которым он нужен и выгоден. И эти негодяи вручают ему всесокрушающую власть. Дело не в безумии императора, а в той атмосфере безумия, когда нормой становится нарушение нормы. "Киже" так бы и остался анекдотом и его не спасли бы пейзажи, портреты и роман фрейлины, если бы безумие Павла стало мотивировкой событий. Вся эта история не вышла бы за пределы пустяка, если бы все свелось лишь к тому, что император сумасшедший, потому что - чего не бывает с сумасшедшим. Сумасшествие - это явление исключительное, частное и случайное. А деспотическое самовластие явление обычное, общее и привычное. Поэтому о том, что Павел сумасшедший, в новелле не сказано. Лишь в конце появляется намек на сумасшествие, но и он снимается тем, что в безумии Павла больше истины, чем бреда.
"Он был пока безопасен, на своем острове.
Но были шепоты и взгляды во дворце, которые он понимал... Замок был недостаточно защищен, просторен. Нужно было выбрать комнату поменьше. Павел Петрович, однако, не мог этого сделать - кой-кто тотчас бы заметил. "Нужно бы спрятаться в табакерку", - подумал император, нюхая табак. Свечи он не зажег. Не нужно наводить на след. Он стоял в темноте, в одном белье. У окна он вел счет людям...
- Аракчеев глуп, - сказал он негромко...
- Надобно заключить Александра Павловича..." Шепоты действительно были. Замок был недостаточно защищен. Аракчеев был, вероятно, и в самом деле глуп. Александра Павловича, без сомнения, надобно было заключить, потому что Александр Павлович знал о заговоре против него. И совсем не бред мысль, с которой он просыпается утром: "Надобно приблизить человека простого и скромного, который был бы всецело обязан ему, а всех прочих сменить". Это, конечно, очень трезвое соображение, которое неминуемо приходит в голову каждому тирану, потому что каждый тиран трепещет за свою власть. И головокружительные карьеры павловского времени, мгновенные превращения камердинеров в графы и временщики случались не по безумной императорской прихоти, а были трезвой политикой самодержца, трепетавшего за свою власть. Павел в рассказе Тынянова не сумасшедший, не дурак, не ничтожество, а нормальный самодержец, ничем не отличающийся от других. Сумасшествия и соответствующего отношения к нему в рассказе нет. Все, что происходит в рассказе, абсолютно нормально для государства, в котором воля самодержца не встречает общественного сопротивления. А люди, которые восхищаются деспотизмом, либо деспоты, либо глупцы и лишь в небольшом количестве (его не следует преувеличивать) обманутые, то есть такие, которые позволяют себя обмануть, а позволяют себя обмануть слабые, добрые, безразличные к судьбе других и к своей собственной судьбе люди.
