— Насколько я понял, именно это и говорил мне вчера вечером коридорный, — сказал мне альтрурец. Затем, обращаясь ко всем присутствующим, он прибавил: — Наверное, даже в Америке больше бедных людей, чем богатых?

— На этот вопрос ответить вам точно не могу, — сказал я, — думаю, однако, что среди людей, решивших самим ковать свое счастье, богатых больше, чем бедных.

— Остановимся на этой формулировке. Если она отвечает действительности, то я не вижу, почему американцы столь непримиримы к альтрурской системе. Что же касается того, существует ли и существовал ли когда-либо альтруизм в гражданском его выражении на деле, то, как мне кажется, нельзя отрицать, что среди первых христиан — тех, что жили непосредственно после Иисуса Христа, и на кого, надо думать, его пример наложил наиболее яркий отпечаток — практиковался альтруизм не менее радикальный, чем тот, что положили мы в основу своего государственного устройства и нашей теперешней экономики.

— Да, но вы знаете, — сказала миссис Мэйкли с видом человека, который выдвигает аргумент, от которого просто не отмахнешься, — от этого пришлось отказаться. Ничего из этого не вышло. Выяснилось, что в культурном обществе такое учение не пойдет, и если хотеть, чтобы христианство развивалось, не нужно слепо следовать его букве. Во всяком случае, — продолжала она, не скрывая удовольствия, которое испытываем все мы, загнав противника в угол, — вы должны признать, что у нас гораздо больше простора для личности.

Но, прежде чем альтрурец смог ответить, в разговор вступил молодой Кэмп:

— Если вы хотите увидеть американские личности в чистом виде, поезжайте в один из наших крупных промышленных городов и посмотрите на заводских рабочих, когда они разбредаются вечером по домам: молоденькие девочки и пожилые женщины, мальчишки и взрослые мужчины, все в хлопковом пуху и усталые до того, что еле передвигают ноги. Так и плетутся эти личности толпой, ничем не отличаясь от стада баранов.

— Без жертв ничто не обходится, — решительно сказала миссис Мэйкли, как будто и себя причисляя к ним. — Разумеется, одни люди бывают поярче, другие посерее. Многое зависит от темперамента.

— А еще большее от ваших капиталов, — возразил Кэмп с дерзким смешком. — В Америке при капиталах можно и личностью быть, а вот без капиталов — трудно.

Его сестра, не принимавшая до той поры никакого участия в разговоре, заметила тихим голоском:

— А по-моему, так ты очень даже личность, Руб, хотя денег у тебя не очень-то много, — и они дружно рассмеялись.

Миссис Мэйкли принадлежала к числу тех неумных женщин, которые должны настоять на своем, даже в ущерб себе.

— Я уверена, — сказала она так, будто говорила от лица всех высших классов, — что среди нас никаких личностей нет. Мы все из одного теста сделаны. Иначе в обществе и не может быть. Если вы начнете чересчур уж выпячивать свою индивидуальность, люди начнут вас сторониться. Это пошло и очень скучно.

— Значит, индивидуальность не кажется вам таким уж ценным качеством? — осведомился альтрурец.

— Оно мне кажется просто отвратительным, — вскричала дама, очевидно забыв, с чего начался спор. — Что касается меня, я бываю по-настоящему довольна, только когда забываю о том, что нужно быть личностью и вообще все эти глупости.

Этим торжественным заявлением инциденту, по всей видимости, был положен конец, и все мы примолкли на минуту, чем я воспользовался, чтобы осмотреться в комнате и отметить с присущим мне литературным чутьем всю простоту и даже бедность обстановки. Здесь находились кровать, на которой лежала больная, у изголовья стол с грудой книг и керосиновой лампой — из чего я заключил, что днем обычно она бодрствует, а ночью в часы бессонницы читает при свете этой лампы. Еще в комнате были деревянные стулья, на которых сидели мы; по чистому полу были разбросаны там и тут овальные и круглые самодельные половички. Еще стоял придвинутый к стене небольшой мелодион. Окна были занавешены бумагой, и, насколько я мог припомнить, никаких маркиз снаружи не было. Над изголовьем кровати висела кавалерийская сабля с портупеей — та самая, о которой я уже слышал от миссис Мэйкли. Я вдруг подумал, что стены этой комнаты, наверное, многое видели, и сказал, обращаясь к больной:

— Вы себе не представляете, миссис Кэмп, как я рад, что мне довелось побывать у вас в доме. Он так типичен, по-моему.

Видно было, что ей приятно это слышать.

— Вы совершенно правы, — сказала она, — это самый настоящий старинный фермерский дом. Мы никогда не пускали дачников, и потому он сохранился в более или менее первозданном виде, немногие перестройки и переделки производились обычно, потому что это было нужно, реже — потому что нам так хотелось.

— Какая жалость, — продолжал я, отвечая, как мне показалось, в масть, — что мы, горожане, приезжая в сельскую местность, почти не видим сельской жизни. Я, например, провел здесь уже несколько сезонов, а в фермерский дом попал впервые.

— Быть того не может! — воскликнул альтрурец, и, заметив, что обстоятельство это представляется ему исключительным, я слегка возгордился своей исключительностью.

— Да. Думаю, что городские жители, приезжающие сюда из года в год на лето, редко заводят знакомства с людьми, которые живут здесь круглый год. Мы живем в гостиницах и держимся своей компанией, а если и ходим в гости, то только к кому-нибудь из дачников, вот и получается, что мы никак не можем разорвать порочный круг слишком тесных уз, нас связывающих, и неосведомленности в отношении посторонних.

— Но вы считаете, что для вас это несчастье? — спросил альтрурец.

— А что поделаешь? Чтобы свести нас, нужен счастливый случай, вроде сегодняшнего. Но ведь не каждый день нам в руки попадает гость из Альтрурии, а раз так, зачем нам ходить по чужим фермам.

— У нас вы всегда были бы желанным гостем, мистер Твельфмо, — сказала миссис Кэмп.

— Но, простите меня, — сказал альтрурец, — то, что вы говорите, представляется мне поистине ужасным. Можно подумать, что вы люди другой расы, другой породы.

— Да, — сказал я, — мне порой кажется, что наша гостиница — это корабль, бросивший якорь у незнакомого берега. Жители доставляют продукты и ведут торговлю с буфетчиком, иногда мы даже видим их через борт, но в разговоры не вступаем и дел с ними никаких не имеем. Когда сезон приходит к концу, мы отплываем, и на этом все кончается — до следующего лета.

Альтрурец повернулся к миссис Кэмп:

— А как вы смотрите на это? Что вы думаете по этому поводу?

— Мы как-то не думали об этом, но теперь, послушав мистера Твельфмо, я вижу, что дело обстоит именно так. И это очень странно — ведь все мы принадлежим к одному народу, говорим на одном языке, исповедуем одну религию, и страна у нас одна — та самая, за которую сражался мой муж и за которую — думаю, что я имею право сказать это, — он отдал жизнь. Ведь вернулся с войны совсем не тот человек, которого мы прежде знали. Возможно, у нас есть и общие интересы — это мы могли бы выяснить, если бы нам удалось познакомиться поближе.

— Но как хорошо, что столько горожан едет теперь на отдых в деревню, — сказала миссис Мэйкли. — Один штат Нью-Гэмпшир имеет с них за лето до пяти миллионов долларов.

Она обвела нас взглядом в ожидании всеобщего одобрения, которого безусловно заслуживал этот похвальный факт, и молодой Кэмп сказал:

— А доказывает это прежде всего никчемность туземцев — подумать только, с такими заработками они не могут свести концы с концами, бросают свои фермы и катят на Запад. По-вашему, это, наверное, происходит оттого, что им, видите ли, понадобились кабриолеты и рояли.

— Ну, какая-то причина да есть, — не сдавалась миссис Мэйкли.

Она, очевидно, не собиралась пасовать перед этим желчным молодым человеком, чему я был рад, хотя, признаюсь, уроненная ею фраза, которая так хорошо запала ему в голову, не говорила о хорошем вкусе. И еще я подумал, что он сможет дать ей сто очков вперед в любом споре, и немножко опасался исхода настоящих пререканий. Чтобы как-то разрядить атмосферу, я сказал: