— Я надеюсь, вы не испугались, — воскликнула миссис Мэйкли, не успела женщина приблизиться. — Никто из них не пострадал.

— Нет, я не испугалась, — ответила молодая женщина, — здесь, в деревне, растить детей вполне безопасно, и я никогда не беспокоюсь за них.

— Да, конечно, пока они не попадут под лошадь, — сказала миссис Мэйкли, удачно скрашивая шуткой нравоучение. — Они что, все ваши?

— Моих только пятеро, — ответила она и прибавила, указывая на приблудную овцу в своем стаде. — Племянник мой. Они тут неподалеку живут.

Дети сбились вокруг нее, и она ласково поглаживала их по головенкам, продолжая разговаривать с нами:

— У сестры их девять, только остальные сегодня пошли с ней в церковь.

— У вас выговор какой-то не американский, — заметила миссис Мэйкли.

— А мы англичане. Наши мужья работают в каменоломне. А это мои хоромы. — Женщина кивнула в сторону домика.

— Наверное, со временем будет премилый домик, — сказала миссис Мэйкли. Гордость, с какой женщина говорила о своем жилище, не прошла для нее незамеченной.

— Да, если мы когда-нибудь наскребем денег, чтобы достроить его. Спасибо вам за детей.

— Благодарите вот этого господина, — сказала миссис Мэйкли, указывая на меня, и я скромно потупился в знак согласия.

— В таком случае благодарю вас, сударь, — сказала молодая женщина и снова спросила миссис Мэйкли: — А вы не из здешних мест, сударыня?

— О нет, мы живем в гостинице.

— В гостинице? Должно быть, дорого получается?

— Да, недешево, — сказала миссис Мэйкли с оттенком самодовольства, которое невольно испытывает каждый из нас, ухлопав солидную сумму денег.

— Ну, наверное, вы себе это можете позволить, — сказала женщина, жадно рассматривая очаровательный туалет миссис Мэйкли. — Одни богаты, другие бедны. Так уж устроен мир.

— Совершенно верно, — очень сухо ответила миссис Мэйкли, на этом разговор заглох, так что кучер счел, что пора трогать. Когда мы отъехали достаточно далеко, она сказала: — Я сразу поняла по ее акценту, что она не американка, ну и потом эти иностранцы совершенно лишены чувства собственного достоинства. Довольно-таки нахальный намек насчет того, что хорошо бы помочь ей достроить ее «хоромы». Хорошо, что вы ничего ей не дали, мистер Твельфмо. Я боялась, что она сумеет разжалобить вас.

— Ну что вы! — ответил я. — Достаточно уж бед я с детьми натворил.

Альтрурец, который уже давно не задавал никаких вопросов и только прислушивался с большим интересом ко всему, что творилось вокруг, улыбнулся и спросил:

— Будьте так добры, объясните мне, так ли уж было бы плохо, если бы вы предложили этой женщине немного денег, чтобы помочь ей завершить постройку?

Я не дал миссис Мэйкли ответить на этот вопрос. Мне не терпелось обнародовать собственные взгляды на политическую экономию.

— Плохо, и даже очень. Тем самым я низвел бы ее до состояния нищеты. Вы даже не представляете себе, как быстро такие подачки развращают их. Стоит им получить какую-то помощь, и они тотчас ждут еще; начинают рассчитывать на подаяние и строят на этом бюджет. Вид медяков, которые я дал детям — скорей шутки ради, а не из благотворительности, — оказал на эту женщину пагубное воздействие. Она приняла нас за богачей и решила, что мы можем помочь ей выстроить дом. С такими нужно всегда быть начеку.

— Мне кажется, что американка никогда не позволила бы себе сделать такой намек.

— Да, я уверен, что ни американка, ни американец ничего подобного себе не позволили бы. Чаевые они принимают, но чтобы попрошайничать — нет! — Какое-то время мы повосторгались благородной независимостью, присущей американцам всех классов. Нашим адресатом был альтрурец, но он, казалось, не слышал нас. Наконец он спросил с легким вздохом:

— Значит, у вас ни в коем случае не следует поддаваться благому побуждению помочь кому-то, так как это может привести к пагубным последствиям?

— Вот именно, — сказал я, — теперь вы видите, с какими трудностями нам приходится сталкиваться при попытках разрешить проблему бедности. Мы не можем допустить, чтобы люди страдали — ибо это было бы жестоко, но и облегчить их нужду мы не можем без того, чтобы дать им почувствовать себя нищими.

— Вот оно что? — сказал он. — Положение действительно затруднительное.

— Интересно было бы знать, — спросила миссис Мэйкли, — как вы в Альтрурии справляетесь со своими бедными?

— А у нас их нет, — ответил он.

— Ну, скажем, относительно бедными — ведь есть же у вас люди, которые богаче других.

— Нет, нету! Мы сочли бы это худшей формой инсивизма.

— А это что такое?

— Неумение или нежелание быть гражданином, — пояснил я.

— Простите меня, мистер Гомос, — сказала она, — по-моему, это просто невозможно. В стране должны быть и богатые и бедные. Так всегда было и всегда будет. Та женщина выразила это очень точно. Разве не сказал Иисус Христос: «Бедные всегда с вами?»

Альтрурец взглянул на миссис Мэйкли с удивлением, заметно возросшим при виде самодовольного выражения, с каким она произнесла это загадочное изречение.

— Неужели вы правда думаете, что этим речением Иисус Христос хотел сказать, что бедные всегда должны быть с нами? — спросил он.

— Ну, конечно, — ответила она победоносно. — А как бы иначе могло развиваться чувство сострадания у богатых? Богатство одних и бедность других — разве не на этом зиждутся человеческие взаимоотношения? Если бы все мы были довольны жизнью или все получали равную долю жизненных благ, разве мог бы идти разговор о какой-то благотворительности? А ведь еще апостол Павел сказал: «И нет ничего выше творения блага». Кажется, в новейшей редакции Библии «благотворительность» заменена словом «любовь», но, в общем, это одно и то же.

Альтрурец от изумления впал в молчание, которое не нарушил, пока вдали не показалась ферма Кэмпов. Она стояла на вершине холма, начинавшегося от самой дороги, выходила окнами на очаровательную долину, залитую ярким праздничным светом и, должно быть, простиравшуюся до горных гряд на горизонте, таких далеких, что трудно было решить, размыты ли их контуры светом или набежавшей тенью. С виду ферма, без сомнения, была ладная, как говорят в деревне. Старый дом, когда-то давно покрашенный красной краской, словно вжался в землю; сзади к нему примыкали пристройка, дровяной сарай и каретник, а дальше все под той же крышей конюшня и коровник. Вдоль стены дома, обращенной к улице, был расположен небольшой цветник. По одну сторону двери столпилось несколько испанских ив, по другую — росла старомодная вьющаяся роза, оплетавшая вход. Старая собака, лежавшая у порога, поднялась на негибкие ноги при нашем приближении и заскулила; куры, клевавшие что-то на дорожке среди щебня, лениво посторонились, давая нам дорогу, и лишь только гравий перестал хрустеть под колесами нашего экипажа, послышались торопливые шаги, и из-за дома вышел Рубен Кэмп, подоспевший как раз вовремя, чтобы подать руку миссис Мэйкли и помочь ей спрыгнуть на землю, что она исполнила с завидной легкостью: ее на редкость живой ум вызывал ответную живость во всем теле, и в тридцать пять лет она обладала грацией и гибкостью восемнадцатилетней девушки.

— Ах, Рубен, — со вздохом сказала она, обращаясь к нему по имени, и в голосе ее прозвучало волнение, ставшее понятным из последующих слов. — До чего же я завидую вам! Что за прелестный старый дом, такой уютный и милый сердцу! Каждый раз, приезжая сюда, я вспоминаю ферму моего дедушки в Массачусетсе, где в раннем детстве проводила каждое лето. Будь у меня такая усадьба, я бы ни за что с ней не рассталась.

— Что ж, миссис Мэйкли, если у вас действительно есть такое желание, вы могли бы иметь эту ферму задешево. Да и не только ее, а любую другую в наших окрестностях.

— Не говорите так, — возразила она, — послушать вас, так начинает казаться, будто зашатались и готовы рухнуть самые основы. Я не могу сказать точно, что кроется в ваших словах, но мне кажется, что вы противник прогресса и зовете нас отказаться от Декларации прав. Нет, мне решительно не нравятся такие речи.