Это донельзя обидно и вообще возмутительно. И особенно, если учесть, что все это великолепие располагается буквально в двадцати шагах от нашей двери. Прямо какое-то издевательство! Я даже подумал, что стоило открыть нашу церковь – распахнуть двери в прямом и переносном смысле. И тогда кто-то из их прихожан наверняка завернул бы к нам, пусть даже и по ошибке.

Я протискиваюсь сквозь плотные ряды машин на стоянке и захожу внутрь. Вернее, внутрь меня вносит людской поток. В вестибюле висят огромные плакаты. На одном из плакатов написано: “Роскошь – бесплатно!”. Это не навязчивая реклама с целью продать товар. Это насильственная раздача слонов. Я вхожу в зал и вижу Локеттов. Они сидят в первом ряду вместе с Эстер, их трехлетней дочуркой.

Надо признаться, я подумывал о том, чтобы им позвонить. Но потом испугался. Побоялся услышать дурные известия. Эстер выглядит вполне здоровой, но безысходность на лицах ее родителей наводит на мысли, что все по-прежнему плохо. В проходе рядом с Локкетами сидят четверо инвалидов в колясках. И вообще зрители в первых рядах явно не отличаются завидным здоровьем. Такое впечатление, что их привезли сюда прямо с больничных коек.

Это беспроигрышный вариант. Даже если кто-то из них не дотянет до завтрашнего утра, ты все равно прослывешь человеком добрейшей души, который сочувствует недужным и слабым и утешает их в горестях и печалях – да и кто там помнит в лицо всех больных?! С другой стороны, если кто-то излечится от паралича или конечной стадии рака силой собственной воли, ты сорвешь большой куш, приписав это чудо себе. Все дело в процентном соотношении. Тут действует тот же закон вероятности, который всегда дает шанс на успех: например, если ты клеишься к девушкам на вечеринке, надо стараться охватить по возможности больше девиц, потому что хотя бы одна из них непременно напьется, или отчаянно заскучает, или ухватится за единственную возможность подцепить мужика – и согласится пойти с тобой.

Я лично считаю, что нет ничего недостойного в том, чтобы вводить в заблуждение здоровых, дееспособных людей. Они дают тебе деньги, ты даешь им иллюзию. Вполне справедливый обмен. Тем более, что хорошая иллюзия – это красиво и интересно. Но откровенно обманывать больных и слабых – это, простите, уже паскудство.

Я машу рукой Рейнольдсам. Они машут в ответ, но как-то натужно и сковано. Как обычно ведут себя люди, когда их застали со спущенными штанами. Вирджиния хмурится и вертит в руках свой блокнот. Она мне ни разу не перезвонила. Я ждал, когда же появится ее статья. Ждал день, потом – еще день. Ничего. Я плюнул и сдался? Ни в коем случае! Я позвонил Вирджинии. Потом позвонил еще раз. И еще. Однажды я даже застал ее дома, но она мне сказала, что не знает, когда будет статья. Редактор пока молчит. Так она мне сказала. А могла бы и просто послать подальше.

Я звонил ей еще три раза. Оставил три сообщения на автоответчике. Одно сообщение еще можно пропустить. Или просто о нем забыть. В напряженные дни можно забыть и о двух сообщениях. Если ты звонишь человеку четыре раза и каждый раз оставляешь сообщения на автоответчике, ты рискуешь показаться излишне навязчивым. Поэтому я оставил ей три сооб-щения. Но она так и не перезвонила.

Я плюнул и сдался? Нет! Я позвонил на местное радио и телевидение. Пообщался с несколькими журналистами, которых вроде бы заинтересовала моя история. Но освещения в СМИ так и не состоялось. Я сделал заказ в типографии. Мне напечатали листовки с рассказом о моем воскрешении из мертвых. Я раздал эти листовки своим прихожанам на воскресной службе. И опять – тишина.

Такое впечатление, что сестры Фиксико раздают всем желающим деньги бесплатно. Я замечаю Джорджию в паре рядов впереди. В “Храме беспредельного изобилия” нет проблем с прозрачными майками. Рядом с Джорджией сидит Луис.

Я проиграл. С точки зрения представителей прессы мое чудо не дотянуло даже до объявления о пропавшей собаке. Все мои прихожане сбежали в другую церковь. Я проиграл. Это конец. Но мне уже все равно. Мне все равно, потому что у меня есть характер и гордость, как подобает мужчине. И я смогу продержаться пару часов. А рыдать и подумывать о самоубийстве я буду завтра.

Часто бывает, что, вспоминая о прошлом, ты понимаешь, где именно был неправ, и в чем заключалась твоя ошибка. Но иногда ты оглядываешься назад и не можешь понять, почему у тебя ничего не вышло. Что я сделал не так? Почему не сумел удержать свою паству, не говоря уж о том, чтобы ее приумножить?

Что хуже: проиграть с треском или быть на волосок от победы и все-таки остаться ни с чем? Даже будучи опытным специалистом по неудачам, я не знаю ответа на этот вопрос. Когда проигрываешь подчистую, и особенно если тебе ненавязчиво дали понять, как ты ничтожен и никому не интересен – да, это больно и унизительно, но потом боль проходит, и можно забыть обо всем и жить дальше. Но если ты не дотянул до победы совсем немножко, ты потом будешь долго терзаться вопросом: “А если бы?..”

Мне машет какой-то парень. Приглядевшись, я узнаю Глиста, молодого бомжа, который совсем на бомжа не похож. Прежде всего потому, что он осознает этот мир и себя в этом мире – в отличие от остальных бездомных, которые ходят с рассеянным, отсутствующим видом, словно они вообще где-то не здесь.

Я подхожу к нему, мы пожимаем друг другу руки. У него на удивление чистая рука. Я бы даже сказал, безупречно чистая. Я сажусь рядом с ним, потому что святой человек должен быть рядом с несчастными, сирыми и убогими. Хотя этот парень совсем не похож на несчастного, сирого и убогого. Наоборот, он одет чисто и элегантно. Его рубашка при ближайшем рассмотрении оказывается чуть ли не шелковой. От него пахнет душистым мылом или каким-то одеколоном.

Я сажусь рядом с Глистом, хотя у меня появляется мысль из серии: “Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты”. Посмотри, кто сидит напротив тебя за столом в гостях, и сразу будет понятно, кто ты. У меня был сосед, что называется, преуспевающий человек, и несколько раз я пытался зазвать его в гости. Он никогда не отказывался, но ни разу ко мне не пришел.

И все-таки странно. Глист как-то уж слишком ухожен. Его рубашка совсем-совсем новая, явно куплена чуть ли не сегодня утром. Видимо, дни его бомжевания благополучно закончились. Я уже собираюсь спросить его, отчего вдруг такая разительная перемена, но тут свет в зале гаснет, и начинается представление.

Звучит приятная музыка, и я понимаю, что не стоит даже пытаться соперничать с этим великолепием. Нас с иерофантом не просто обошли на круг и оставили далеко позади. Мы вообще недостаточно хороши для того, чтобы с нами соревноваться.

Проповедник выходит на сцену и начинает вещать. Отличная дикция, белоснежные зубы, великолепный костюм. Сами сестры Фиксико, Марджи и Арджи, сидят в глубине сцены на “тронных” креслах и взирают на происходящее. Вообще-то я подозревал, что этих милых старушек нанял такой же деятель, как я – только более предприимчивый, беспринципный и не-разборчивый в средствах, – чтобы они изображали двух добрых бабушек, которые вяжут крючком, заваривают чаек и старательно делают вид, что жизнь прекрасна и удивительна. Но теперь я вижу, что ошибался.

Декорация – как раз проповедник, а старушки – реальная сила. Они из тех редких людей, которые сразу же располагают к себе, даже если ты не обмолвился с ними ни словом. Они излучают радушие и доброту (а это всегда согревает душу, когда ты встречаешься с такими людьми, вот только по-настоящему добрые люди, как правило, не имеют ни денег, ни власти). А есть еще люди, которые просто сочатся злобой. Но там все тоже неоднозначно.

Сестры Фиксико меня пугают.

Хрестоматийные добрые бабушки в толстых очках в роговой оправе – их глаза как-то странно блестят. Как глаза хищных насекомых. Эти милые старушки сожрут тебя заживо, причем безо всяких эмоций. Они затеяли все это не для того, чтобы просто обманывать наивных беспозвоночных… здесь есть что-то еще. Не просто бесчестное и непорядочное, а по-настоящему нездоровое. И что еще интересно: никто, кроме меня, этого не замечает.