– Когда нужно, ты можешь брать мою машину, – говорю я.

У Сиксто две машины, но вторая сейчас у каких-то друзей, которые взяли ее на время и неизвестно когда вернут.

– Нет, – отвечает Гулин.

Она отказалась два раза. Но она и вправду в отчаянном положении, так что два раза – это уже предел. На самом деле мне не сильно нужна машина. Я всегда могу доехать, куда мне надо, на общественном транспорте. Общественный транспорт – это не так уж и страшно и даже удобно, хотя здесь, в Майами, как и во всех остальных городах, этот вид транспорта как-то особенно привлекает различного рода психов, отмороженных наркоманов и хамоватых грубиянов. Каждый раз, когда едешь в автобусе или в метро, рядом с тобой непременно окажется, как минимум, один клинический идиот. Причем эти придурки, они всегда очень громкие. Они не умеют просто говорить, им обязательно надо орать. Впрочем, я никогда не против пройтись пешком, в отличие от большинства жителей Майами, которые скорее простоят полчаса в пробках, чем дойдут до нужного места за пять минут.

Гулин едет проверить маршрут до места предполагаемой работы. Как только она уходит, появляется Сиксто. Внимательно рассматривает новые окна. Проводит пальцем по краске на раме.

– Такое впечатление, что они там заново изобретали конструкцию окон. Сколько обычно уходит времени, чтобы заменить два окна? А они провозились четыре месяца! А ведь я ззял этих клоунов по рекомендации.

Не знаю, оттуда взялась эта мысль, но я ее высказал. И сразу же пожалел об этом:

– А ты проверил? Они открываются?

Сиксто совсем не умеет показательно злиться – редкое качество для кубинца. Он не кричит, не матерится, не размахивает руками, не швыряет о стену бьющиеся предметы. Он только слегка кривит губы и начинает дышать в учащенном ритме, когда выясняется, что окна не открываются.

– Знаешь, что самое обидное? Я мог бы устроить, чтобы их попросту грохнули. Один телефонный звонок, в город приедет умелец – раз-два, и готово. Заказывайте панихиду. Вот что самое обидное. Один телефонный звонок. Один звонок. Я действительно могу устроить, чтобы их всех отправили к праотцам. Без вопросов. Но мне приходится себя сдерживать.

Он ходит по кухне из угла в угол, учащенно дышит через нос и зловеще кивает головой. Наверное, ведет воображаемый разговор с рабочими, менявшими окна. Причем это явно не дружеская беседа.

На углу Коллинз-авеню голый по пояс мужчина с рельефными мышцами на груди, одетый в белые матросские “клеши”, раздает прохожим запаянные пакетики. Я тоже беру один. Я все время беру рекламные листовки и пакетики с образцами продукции у уличных распространителей, потому что если человеку хоть раз доводилось выполнять эту неблагодарную работу, он до конца своих дней будет брать всю рекламную макулатуру, которую ему всучивают на улице.

В пакетике переливается какая-то прозрачная вязкая жидкость. Интимная смазка, согласно надписи на упаковке. Поскольку в ближайшее время я не собираюсь заниматься анальным сексом, мне не очень понятно, что делать с этим неожиданным подарком.

Захожу в ресторан при отеле “Лоуз”, ублажаю себя двумя чашками латте и неожиданно приличным сандвичем с тунцом “а ля нисуаз” и уже собираюсь потихоньку уйти, не заплатив, как вдруг у меня в кармане звонит мобильный. Это Гамей с Мускатом. Они не звонили уже неделю, и я радостно заключил, что они отказались от своей навязчивой идеи вступить в международную преступную организацию.

– Инструменты у нас, – сообщает Гамей с гордостью шестнадцатилетнего героя-любовника, который за одну ночь оприходовал трех королев красоты.

Я озадачен. И не иначе, как сдуру, говорю Гамею, чтобы они с Мускатом приезжали в церковь. Диджеи затаскивают ко мне в кабинет огромный металлический ящик, который едва удерживают вдвоем. Потом на пару минут выходят и возвращаются еще с двумя ящиками, поменьше. Пот течет с них ручьями.. Они молчат. Просто смотрят на меня и лыбятся.

Мне волей-неволей приходится подойти и открыть верхний ящик. Внутри лежит что-то тяжелое и непонятное, завернутое в черную мешковину. Я разворачиваю плотную ткань и вижу полностью собранный автомат. Если все ящики заполнены доверху, то здесь в общей сложности будет три дюжины стволов. Как бы мне ни хотелось считать себя человеком, у которого на все есть готовый ответ, конкретно сейчас у меня просто нет слов.

– Это было непросто, – сияет Гамей. – Ты только не обижайся, дружище, но твоя карта была не совсем чтобы правильной. Но мы все равно справились в лучшем виде.

Я рассматриваю автомат. Вообще-то я не люблю огнестрельное оружие. Говорят, что людей убивают не пули, а люди. Но это неверно. Люди хотят убивать людей, но убивают именно пули. Да, я немного устал от жизни, но эта штука у меня в руках – она меня пугает. Эта тяжесть лежит за пределами моих возможностей и интересов. В этих ящиках содержится опасность и противозаконность, выходящая за рамки их емкости.

– Ребята, вы не оправдали моих ожиданий, – говорю я задумчиво.

Диджеи растерянно переглядываются. Может быть, это такой специфический юмор, принятый в международных преступных организациях?

– Это чужое, не наше. Я не знаю, где вы это взяли, но мой вам совет: сейчас же верните все это на место, потому что хозяева этих стволов наверняка сильно рассердятся, если вдруг обнаружат пропажу. Люди, которые прячут оружие, печально известны отсутствием чувства юмора. И еще у них есть неприятная привычка пристреливать бывших диджеев.

– Мускат, ты опять накосячил, – говорит Гамей. – Вечно мы из-за тебя попадаем.

– Из-за меня? – переспрашивает Мускат.

Мне, разумеется, неинтересно выслушивать, как они изворачиваются, пытаясь свалить всю вину на товарища, но волей-неволей приходится слушать.

– Ты же вообще ни на что не годишься, только зря тратишь время Тиндейла. Зачем тебе лезть в это дело?! Оно потому что не для слабаков! – Гамей стремительно выбегает из кабинета и возвращается через минуту с какой-то маленькой коробочкой в руках. – Я думал, мы вроде как разобрались, кто круче. – Он открывает коробку, в которой сидят два скорпиона. – Ладно, проверим еще раз. – Он берет одного скорпиона и заводит руку за спину, с явным намерением засунуть несчастное насекомое себе в штаны.

– Может, не надо, – говорит Мускат. Но Гамей преспокойно сует скорпиона себе в штаны, а потом садится на стул. Раздается противный хруст. Гамей сидит с довольным выражением на лице. Я искренне сочувствую скорпиону. Гамей резко выдыхает, издает тихий возглас, как будто он только что опрокинул стопку текилы, потом встает, заводит руку за спину и вынимает из штанов останки раздавленного насекомого.

В юности я любил помечтать о будущем, но такая картина не могла бы привидеться мне даже в самых безумных фантазиях: я сижу в кабинете при захудалой, чахнущей на корню церкви и тщетно пытаюсь придумать, как бы половчее выдать себя за Бога, причем сижу я не просто так, а в окружении целого огнестрельного арсенала и в компании двух никчемных дебилов, один из которых давит задницей скорпиона, пытаясь тем самым добиться, чтобы его приняли в несуществующую международную преступную организацию. Бурные аплодисменты госпоже Непредсказуемости.

Я размышляю над этим спектаклем. Нормальные люди обычно не носят с собой скорпионов. Значит, это действительно был спектакль – показательное выступление, причем подготовленное заранее. Я опять не могу догадаться, в чем тут подвох, но даже не сомневаюсь, что Гамей снова сжульничал. Он бы не стал подвергать себя реальной опасности – это не его стиль. И то, что он выбрал того скорпиона, который по-больше, лишний раз подтверждает мою догадку. Гамей явно схитрил. Во-первых, не все скорпионы одинаково ядовиты. Во-вторых, их можно доить для получения яда – точно так же, как змей. Я знаю, что говорю. У меня был сосед, который вложился в развитие компании по производству зажимов-фиксаторов для скорпионов, чтобы те не сбегали во время дойки. В-третьих, яд скорпионов опасен, только когда проникает под кожу. Если отрезать у скорпиона жало – даже не полностью, а самый кончик, – насекомое просто не сможет проткнуть кожу жертвы и впрыснуть яд. А у нас, как мы помним, не было возможности внимательно рассмотреть скорпиона до того, как Гамей раздавил его задницей.