Разумеется, эти дубы были редкими и безумно дорогими растениями, занесенными во все Красные книги, и, как потом оказалось, их покупка и импорт произошли с нарушением всех международных законов и правил, так что владельцам банка грозил крупный штраф и прочие малоприятные санкции вплоть до тюремного заключения (дубы, даже миниатюрные – растения заметные, сразу бросающиеся в глаза, и в этом их главный минус).

Этот конфуз с дубами мог бы меня позабавить (я человек не злорадный, просто очень уж не люблю банкиров), если бы не одно невеселое обстоятельство. Деревья погибли. Засохли. А точнее поджарились. Как утверждали, под нашими лампами. Но, когда я заключал договор и расписывал технические характеристики, мне никто не говорил про дубы. И вообще мне сомнительно, что кто-то из банковских служащих дал себе труд поинтересоваться, как надо ухаживать за приобретаемыми растениями.

Никто бы не смог доказать, что деревья погибли именно из-за наших ламп, но надо было найти кого-то, на кого можно свалить всю вину, и так получилось, что козлом отпущения стал я. Я подумывал о том, чтобы выдвинуть такой аргумент: если дубы зачахли, перегревшись под парой ламп, скорее всего это были изначально больные, нежизнеспособные растения, – но решил, что подобная аргументация мне не поможет.

Я не буду оправдываться. Не буду пытаться свалить вину на кого-то еще.

Я предложу им скидку по счету (который они, будучи крупной финансовой организацией, до сих пор еще не оплатили).

Менеджер банка, с которым я вел переговоры, встретил меня воплем ярости и мощным апперкотом.

Итак, возвращаемся к нашему вопросу. Что лучше: встать или остаться лежать? Нельсон и ребята из нашей школьной компании сказали бы, что настоящие парни никогда не сдаются. Потому что на улице действуют свои законы, и если ты лег, то тебя запинают ногами. И хорошо, если удастся отделаться парочкой сломанных ребер и легким сотрясением мозга. Хотя, с другой стороны, если ты чувствуешь, что не встанешь, тогда лучше лежи.

Встать я в общем-то мог. Но остался лежать. Потому что, во-первых, настроился на позитивные мысли и никак не ожидал апперкота. Во-вторых, я вырос в большом городе и могу распознать человека, с которым лучше не связываться, потому что я все равно не сумею его “положить”. Если бы все это происходило на людях, мне было бы стыдно и очень неловко. Но мы были одни у него в кабинете. И я остался лежать на полу. Тем более, если бы я встал – лишь затем, чтобы снова упасть, если он вдруг решит дать мне в челюсть еще раз, – это все равно не решило бы нашу проблему и не ускорило бы выплату по счету, который наша компания выставила банку.

В общем я рассудил, что вставать мне не надо. В интересах обеих заинтересованных сторон. Я лежал на полу, а менеджер банка кричал, брызжа слюной, что я разрушил его карьеру. Напомню, что все это происходило на территории солидного финансового предприятия, а я тихо радовался, что меня не запинали до смерти.

Удивительно, как быстро мы избавляемся от налета цивилизованности. На самом деле, все это очень печально. В периоды финансового процветания – ну, или хотя бы благополучия, – мы охотно уступаем места старушкам в общественном транспорте, но если вдруг возникает угроза лишиться работы, пенсии, премиальных, всего пакета материального счастья, мы превращаемся в диких зверей, готовых грызть глотки и убивать, лишь бы у нас не отняли наш кусок сытного пирога. Конечно, есть исключения. Но их очень мало.

Говорят, что когда человек сдается, он тем самым калечит свой дух. Каждая уступка, каждый отказ от борьбы – это маленький шаг на пути к разрушению себя. Почему я остался лежать на полу? Из-за трусости, благоразумия или лени? Или из-за всего вместе? Я так и не понял. Ни тогда, ни теперь. И уже вряд ли пойму.

Лежу, болею уже второй день. Вчера вообще не вставал с постели. В общем-то выспался и отдохнул. Но лучше от этого мне не стало. Наоборот стало хуже. Болезнь – штука коварная. Она нарушает все планы, заставляет тебя позабыть о своих замыслах и устремлениях. Мне уже ничего не хочется, вообще ничего. Если сейчас положить меня в гроб, заколотить и зарыть в землю, я даже не стану протестовать. Не говоря уж о том, чтобы вопить и отбиваться.

Я спускаюсь на кухню заварить себе чаю, и тут входит Гулин. Я хочу с ней поздороваться, но вместо приветствия выдаю долгую серию надсадного кашля. У меня аж в глазах потемнело, так сильно я кашлял.

– Ты что, болеешь? – спрашивает Гулин.

Вместо ответа я выдаю еще одну порцию надсадного хриплого кашля.

– Лекарства пьешь?

Я киваю.

– Какие лекарства?

– Ну… утром принял парацетамол.

Гулин недовольно хмурится. Мы с ней не виделись почти две недели. Я так понимаю, она зашла проведать Ориноко. На меня вновь нападет приступ жуткого кашля.

Я знаю, что сейчас думает Гулин. Что я безмозглый кретин, который не может позаботиться о собственном здоровье. И, вероятно, она права.

– Сейчас я тебе кое-что принесу.

– Нет, не надо. Мне уже лучше.

Но она уже вышла. Мне очень плохо, я весь больной, у меня нет сил возражать. Сил нет вообще ни на что. Даже на то, чтобы переживать. Но мне все-таки стыдно, что человек, который работает по двенадцать часов в сутки, мчится мне за лекарствами – в своей единственный выходной за последние две недели.

Спустя полчаса мне вручают упаковку пастилок от кашля. Гулин не говорит, сколько стоят таблетки, и категорически отказывается взять деньги. Я знаю, что она покупала эти таблетки не в ближайшей аптеке за углом. Она ездила на самую окраину города, где то же самое лекарство стоит намного дешевле, чем у нас в центре. После первой же пастилки мне становится значительно лучше.

Гулин – удивительная. Да, она добрая и отзывчивая. Но я имею в виду другое. Есть люди, которые знают, как надо. Что покупать, где покупать и когда. А я вот не знаю.

Сижу, рассматриваю содержимое ящика для пожертвований.

Прихожан в Церкви тяжеловооруженного Христа – раз, два и обчелся, и поэтому можно легко догадаться, кто сколько подал. Сегодня в ящике для пожертвований: куча мелких монет (любая церковь – удобная свалка для мелочи) и единственная банкнота более-менее существенного достоинства. Банкнота – от Герта. Герт – единственный наш прихожанин, о котором можно сказать, что он добился успеха в жизни. У него своя небольшая фирма по производству крошечных парашютиков для пробок от шампанского. Парашют крепится к пробке и раскрывается, когда пробка выстреливает из бутылки. Пробка медленно опускается вниз, гости смеются, всем весело. Что мне нравится в Герте, так это его деликатность. Он никогда не унизит других прихожан слишком крупным пожертвованием, чтобы никто не подумал, что он кичится своим богатством. Его пожертвование всегда самое щедрое, но при этом достаточно скромное.

Что должен требовать пастырь духовный от своих верных последователей? Думаю, тут, как и во всем остальном, надо знать меру. Вовсе незачем призывать прихожан собирать авиационные двигатели. Это дорого, хлопотно, и потом – где их хранить? С другой стороны, путь к просветлению духа не должен быть слишком легким. Пусть будет какая-то плата за вход. Клиент должен прочувствовать, что ему дали что-то действительно ценное – что-то такое, что не раздают просто так.

Если бы вы вдруг нашли нечто ценное или по-настоящему важное, вы бы стали делиться со всеми своей находкой? Вы бы сказали об этом сокровище хотя бы кому-нибудь одному? А почему?

Мне очень нравятся истории о европейцах, которые побывали в Америке задолго до Колумба, но предпочитали об этом умалчивать. По-моему, это вполне логично: если ты нашел континент, где много дерева, дичи и рыбы, зачем трезвонить об этом на каждом углу? Как говорится, такая корова нужна самому. Прибережем для дома, для семьи. Впрочем, семья обойдется. Даже если ты вдруг обнаружил что-то не столь грандиозное – скажем, придумал рецепт замечательных гамбургеров, – надо ли посвящать в этот секрет остальных? Пока ты единолично владеешь рецептом, у тебя явное преимущество перед противником: как только ты поделился своей технологией с кем-то еще, тебя прихлопнут при первой возможности.