Я говорю Мускату, что придется чуть-чуть подождать.

– Делать что-то, оно несложно. А вот не делать вообще ничего – это гораздо сложнее. Может быть, я позвоню уже завтра. Может быть, через полгода. Если не сможете дождаться, если не сможете соблюдать дисциплину, значит, вы выбываете из игры.

Может, диджеи проявят-таки нетерпение. Или, может быть, их арестуют.

Когда у тебя есть работа, тебе волей-неволей приходится просыпаться в какое-то определенное время и подниматься с постели. И я считаю, что это плюс. Когда тебя ничто не заставляет вставать с постели, нередко бывает, что тебе очень трудно заставить себя подняться. Почти каждое утро я подолгу валяюсь в постели и усердно молюсь, хотя и не верю в Бога. Молюсь о том, чтобы все были счастливы.

Мне бы очень хотелось, чтобы все были счастливы. За исключением нескольких серийных убийц и маньяков, моих бывших работодателей и банкиров. Мне действительно хочется, чтобы все были счастливы. Почему нельзя раздать счастье всем людям? Ну, или хотя бы большинству из нас? Почему жизнь непременно должна быть такой тяжелой? У нас есть все для нормальной, вполне себе сносной жизни. Это как с одиночеством. Как-то даже смешно, что оно вообще существует, потому что каким бы ты ни был странным, извращенным и всеми непонятым, все равно где-то есть человек, точно такой же, как ты; или, если угодно, где-то есть человек, совсем на тебя не похожий.

Я усердно молюсь, потому что мне больше нечего делать, а потом понимаю, что мне хочется чаю. На кухне встречаю Гулин. Она унылая и подавленная. Из-за Ориноко.

– Пятый день его нет.

На самом деле я не сомневаюсь, что Ориноко постигла печальная судьба всех домашних котов, убежавших из дома: либо он попал под машину, либо его съели какие-нибудь иммигранты с причудливыми кулинарными пристрастиями. Но, разумеется, я молчу. Гулин уже обошла всю округу, расспросила соседей, развесила объявления на столбах, но Ориноко так и не нашелся.

– И что мне делать? – вздыхает Гулин. Она такая несчастная, и именно потому, что она пытается это скрывать и не просит о помощи, я вызываюсь помочь ей в поисках. Гулин дает мне фотографию Ориноко, и я отправляюсь в район к северу от дома Сиксто, куда Гулин еще не ходила. Я приступаю к расспросам прохожих, и только потом до меня доходит, что мои действия со стороны могут выглядеть подозрительно.

Это явно дешевый район. С районом Сиксто его не сравнить. В общем не самое “хлебное место” для грабителей и воров, и все-таки я сомневаюсь, что местные жители поверят, что я и вправду ищу кота. Наверняка меня заподозрят в чем-нибудь нехорошем. И, разумеется, так оно и получается. Вот не стоило предаваться унынию и думать всякие пессимистичные думы. Это было ошибкой. Все-таки странно устроен мир: мысли, проникнутые оптимизмом, типа “я обязательно выиграю в лотерею”, “меня примут на эту работу”, “этот антикварный платяной шкаф будет отлично смотреться у меня в спальне”, редко когда воплощаются в реальность, а мысли типа “я обязательно найду неприятностей на свою задницу” сбываются практически сразу.

Невысокий мужчина крепкого телосложения поливает лужайку. Я обращаюсь к нему, спрашиваю про кота, и в ответ получаю озадаченный, недоуменный взгляд. Мужик совсем не говорит по-английски, а я не так хорошо говорю по-испански, чтобы преодолеть языковой барьер хотя бы с помощью смеси этих двух языков. Я показываю ему фотографию Ориноко, и вместо того, чтобы покачать головой, он делает мне знаки, мол, иди за мной.

Мы заходим задом, проходим по заднему двору, где разбит самый что ни на есть настоящий сад, идем по узкой тропинке к сараю. Улицы отсюда не видно, и нас тоже не видно с улицы. От этого мне неуютно и как-то тревожно, но я спросил про кота, и если сейчас развернуться и пойти назад, это будет уже как-то глуно.

Мужик заходит в сарай, я иду следом. В картонной коробке – пять рыжих котят. Мужик наклоняется, берет двух котят и протягивает их мне, мол, забирай. Вот только котят мне сейчас не хватает для полного счастья. Я улыбаюсь, качаю головой и говорю:

– Нет.

“Нет” – стопроцентно международное слово, известное миллиардам жителей Земли. Его понимают и в Анкоридже, и на мысе Горн. Но понимание – это не всегда хорошо. К этому первоначальному “нет” я добавляю “спасибо”, но “нет” уже сделало свое дело.

Мужик, натурально, впадает в бешенство. Он жутко злится, разве что пар не идет из ушей. Я даже подозреваю, что у него уже были причины для злости – еще до того, как я начал к нему приставать со своими расспросами. Он орет благим матом. Потом на миг умолкает и снова орет, причем по сравнению с этим ором первая порция кажется робким и вежливым шепотом. Его ярость вряд ли была бы сильнее, даже если бы я убил всю его семью. Я потихонечку пячусь к выходу, изо всех сил улыбаясь, и тут мужик достает пистолет, хватает меня за волосы и сует ствол мне в ухо. Это, наверное, больно. Только я ничего не чувствую, потому что впал в полное оцепенение от страха.

Тут возникает целый ряд вопросов. Почему он так взъярился? Может быть, он считает, что я оскорбил его котят и, следовательно, его самого? Что, отказавшись забрать котят, я таким образом метафорически плюнул ему в лицо? Почему он держит огнестрельное оружие в сарае с котятами? Или он просто предусмотрительный человек, который заранее запрятал заряженные пистолеты по всему дому и всему двору – в потайных, но удобных местах?

Мне в жизни не было так страшно. Я понимаю, что сейчас меня пристрелят, и, натурально, обделываюсь в штаны. Хотя от страха этого не замечаю. Вернее, замечаю, но мне все равно. Мужик продолжает орать. Он орет и орет, и до меня постепенно доходит, что он не будет меня убивать. Не потому, что он уважает чужую жизнь, и не из страха перед наказанием. Просто если он меня застрелит, ему придется потом прятать тело, тратить свое драгоценное время, копать яму в саду или везти мою мертвую тушку куда-нибудь в лес за городом. Я не знаю этого человека, но знаю, что именно так он сейчас и рассуждает.

Дорога домой получается не самой приятной.

– Что с тобой? Что случилось? – спрашивает Гулин на следующий день, увидев мое распухшее ухо. Я ничего не рассказываю о своем давешнем приключении, потому что меня до сих пор трясет. Вряд ли я доживу до того дня, когда смогу посмеяться над этим случаем.

Сиксто беседует со строителями, стараясь не повышать голос:

– Я всего лишь хочу, чтобы окна были похожи. Я не прошу, чтобы новые окна были точно такими же, один в один, вплоть до молекулярной структуры, но пусть они будут хотя бы похожи. Чтобы среднестатистический наблюдатель не заметил никакой разницы, ну, скажем, с двадцати шагов.

Мне как-то сомнительно, что его просьба дошла до строителей.

Вдобавок к распухшему уху, у меня влажные трусы. Потому что наша сушильная машина сломалась. Я как раз размышляю над новой теорией, что в жизни нет счастья, поскольку счастье – понятие мифологическое, наряду с единорогами и огнедышащими драконами, и тут у меня звонит телефон. Это Гамей с Мускатом.

– Я же сказал, чтобы вы мне не звонили.

– Тиндейл, а мы не по делу звоним. Нет, не по делу. Просто хотим пригласить тебя выпить. Ну, там… кофе. Или, может, чего покрепче. Посидим, поболтаем. Ну, так… по-дружески.

Гамею явно не светит сделать карьеру на поприще убедительной лжи. А я-то надеялся, что эта сладкая парочка оставит меня в покое хотя бы на пару недель. Похоже, придется прибегнуть к решительным действиям, чтобы избавиться от дид-жеев, а не ждать, пока они “притухнут” сами.

Гамей с Мускатом предлагают встретиться в “Догме”, модном заведении, специализирующемся на хот-догах. Мы договариваемся о времени.

– Теперь займемся сушильной машиной, – объявляет Сиксто и берет телефонную трубку.

Я варю себе кофе и слушаю, как Сиксто беседует по телефону: “Сколько, когда, прошу прощения, сколько”. Я сочувствую Сиксто от всей души. Я даже не представляю, как люди нашего возраста, а то и младше, справляются с управлением целой страной. Как Сиксто умудряется управлять своим домом – это выше моего понимания.