Помню, как в зеркальном фойе театра мать (перед началом или в антракте?) очаровательно кокетничала, весело и молодо вертелась перед зеркалом, но пронзительную тревогу всего происходящего я остро чувствовал и ясно запомнил. Тогда и начал писать? Помню еще багрово-серебристый бархат ложи, солидный черный рукав деда-академика с твердой белой манжетой – поставил на барьер открытую коробку шоколадных конфет в гофрированных золотых, громко шуршащих юбочках.
Больше не помню почти ничего… Смутно: мы в коммунальном коридоре с двоюродным братом крутим велосипед, и открывается дверь с площадки, и возвращаются из каких-то гостей расстроенные, молчаливые мать с отцом. Все! Ничего не получилось! Москва не помогла. Помню, как отводили виновато глаза провожавшие нас друзья и родственники. И что бы было тогда с родителями, если бы вдруг сквозь туман времен они увидели бы меня теперешнего – седого, потертого, безуспешно пытающегося стремительностью движений скрыть дефекты одежды, норовящего что-то втолковать чужим людям, занятым вовсе другим…
Вскоре после той поездки родители развелись. Всегда все бывает как-то наперекосяк: в последний момент им вдруг дали большую квартиру в новостройке, но отец уже не въехал в нее. Скоро и Оля уехала в Москву, познакомившись в байдарочном походе с Геннадием, потом отчалила и мама нянчить внучку, и мы с женой остались в большой и еще необорудованной квартире одни… и вскоре квартирка превратилась в распивочную для всей пьяни с окружающих пустырей… Ну, может, и не для всей, а лишь той, что выдавала себя за богему, но таких в России всегда миллион: можно, ссылаясь на гениальность, не делать ни хрена! Ну как очередного беспутного гения не впустить, хоть и ночь уже? И я чуял, что погибаю и это не остановить: лишь моя рука, хватая воздух, из топи торчит! И спасало одно: «Мама приехала!» Она действительно изредка приезжала навещать квартиру, сокрушенно качала головой, замечая разруху, хотя мы с женой пытались порядок навести. И это время можно было передохнуть: «Мама приехала». Потом, уже чувствуя в себе силу сочинителя, правящего жизнью, я уверенно говорил по телефону звонившим с утра: «Мама приехала!» И грязь, урча, отступала – против «Мама приехала» не сказать ничего! И хотя мама находилась в это время в Москве, но спасала меня. «Мама приехала». Теперь уже не приедет!
– Так что вы можете благодарить Яна Альбертыча! – снова прорезалась Я. Сущак.
Спасибо обоим им. «Мама приехала!» Написал рассказ! Я пошел. Этот неуловимый Ян мне уже надоел.
– Он втравил вас фактически в уголовное дело! Если бы это, – она тряхнула бумагами, – поимело бы ход, вас могли бы осудить как мошенника! Да и ему мало бы не досталось. Я фактически спасла вас, изъяв эти бумаги.
– Хорошо, хорошо. – Я, улыбаясь, двигался к выходу. Спросил из вежливости: – Но денег я, значит, не верну?
– С кого? – саркастически усмехнулась она.
– Ах да, извините. Все? Я могу идти? Надеюсь, ко мне не будет применено… уголовное преследование?
Внешность ее ежесекундно менялась. Надо же, ломает как!
– Вы пытались незаконно присвоить наследство матери!
– Но я же не знал.
– Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности!
Ловко! Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности… а изменение пола? Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности… но знание, видимо, освобождает. А интересно – если у Сущака Яна Альбертовича было какое-то имущество (квартира – несомненно), сумел ли он завещать его Сущак Яне Альбертовне – в тот момент, правда, несуществующей? Несомненно! Для этого они тут и сидят. Знание законов! Это мы лишь страдаем тут. Законы постоянно меняются… нотариусы в процессе сложного дела меняют пол и убеждения. Загадочное учреждение! Впрочем, все такие у нас.
– С концами скрылся! – глянув в зеркало, злобно проговорила она…
Поднял свой взгляд… а зал-то чудный! Дышит сообща. Глаза умные, интеллигентные, сочувствующие – давно таких не видал. А это что за вдумчивый взгляд? Знакомое лицо – лишь бородка незнакомая. Гуня! Родной! А где же еще быть интеллигентному человеку в этот миг?
– Здорово! Как дела?! – обнял его радостно.
– Да как и всегда, – ответил скромно.
– А чего ж тут?
– Да влип, как всегда. Пытаюсь в меру скромных своих сил…
А на самом деле читай: безграничных!
– Пытаюсь, как закон того требует…
Читай: не закон, а заказчики!
– Тендер тут провести…
Тендер – читай: конкурс.
– На лучшее…
Читай: худшее…
– Использование этого региона. Как-то его спасти!
– И как?
– Да пока что кисло все.
Это я вижу. Зато у меня все хорошо! Даже Софья Павловна, от рояля восстав, посетила. И ученицы ее. И какие-то усталые интеллигенты. Таких родных, внимательных глаз после этого уже не видел. И даже Пекины друзья-заговорщики в процессе моего чтения героически поднимали свои измученные головы от стола и вникали. Успех! Да. Было тепло. Как Инна и обещала. Только вот Митьки не было. И зря! Я победно глянул на Инну. Ну что, довольна? Довольна… да не совсем? Теперь уже, распаренный победитель, я мог трепать ее, как хотел… Схимичила с Митей? Как поняла, что не удался ее расчет и что на Англию я работать не буду, решила меня вырубить, дабы я не смущал юный ум. Теперь я уже вполне снисходительно на нее смотрел. «Ну что, довольна?» Она смущенно отвернулась. «Нет, недовольна. Теперь понимаю – на этом празднике духа Митьке надо бы быть». И действительно, так тепло потом уже не было.
И тут распахнулась дверь, и влетел розовощекий Митька – без пальто! Я прилетел сюда без пальто, и он – без пальто. Обнялись… Вот оно, счастье. Сын мой!
Митька, счастливый, снова в больницу убежал, а я от счастья заснуть не мог. Пытался и Пеку взбодрить:
– Ну, раз Гуня тут проблему решает, так, может, не безнадежно все?
– Да что знает он? Тротилу не нюхал!
Видимо, это обязательный элемент образования. Тогда и я ноль!
На потолке вдруг задрожала тень рамы! Я в восторге поднялся… Северное сияние, наконец?
– Все! Подожгли, суки! – Пека вскочил.
Горела «изба», где я только что был счастлив! Пронзила мысль: «Это ведь они и меня, суки, сожгли». Пека выскочил – и тень его с улицы заняла весь потолок… Записал. Деталь, конечно, небогатая, но по бедности сгодится. Потом рядом с его головой появились тени в касках.
Нет ничего противней – и сиротливей – запаха пожарища, а тем более – мокрых сгоревших книг.
– Ну что, – сказала Инна Пеке, – тебе мало еще?
Пека сидел, уронив черные руки, но тут вскочил.
– Я с этими суками разберусь! И я тут построю… Дворец книг!
– Ясно, – она набрала номер на телефоне. – Все, папа! Давай, жду! – повесила трубку, глянула на меня. – Ну а ты что?
Я что?
Зазвонил телефон. Она взяла.
– Тебя, – протянула трубку, тяжелую, как гантель.
Язык жены заплетался.
– Настя пропала!
– Как?
– Обиделась на что-то. И вторую ночь нет.
Да уж есть на что обидеться!
– Может, у бабки она? Ты бабке звонила?
– Думаешь, она там?
– Тебе думать надо! – брякнул трубкой.
Дочурка – будем считать – у бабки спасается… хотя и бабка тоже не вариант!
– Ну? – Инна и прижавшийся к ней Митька стояли передо мной.
– Завал, – сказал я Инне, возвращая трубку. Выбрал!
– Ясно, – проговорила она. Прогрохотал злобно сброшенный с антресолей чемодан. Выбрал я. Как всегда, не то. Проиграл. Как и все проигрываю. Это я только в литературе лют.
– Черт, убери эту дрянь! – Инна металась, собираясь, и елка, так и не установленная, постоянно оказывалась у нее под ногами.
– Погоди, ведь Новый год! – привел я последний жалкий аргумент.
– Ничего! В Англии Новый год тоже умеют встретить!
Подъехал тот самый черный катафалк. На фоне пепелища, еще светящихся головешек, неплохо смотрелся. Хорошо, что Пека валялся в отрубе и этого не видал… Хотя хорошего мало.
Я вынес за Инной и Митей чемоданы. Грязные слезы от дыма текли. Или не только от дыма? Митя какой-то подавленный был. Надо бы устроить с ним бодрый языческий танец на углях! Не было сил.
