– То есть не я?

– Не вы!

– Но Ян Альбертович обещал. Завел дело. Деньги взял!

– Он много кому чего обещал! Его давно пора было посадить.

Круто она о муже! Или она сестра? А я все думал – кого она мне напоминает. Сестра!.. Но сестры редко так говорят про брата. Жена про мужа – скорей. Голова кругом идет. Я сел в коридорчике. Говорят, что муж и жена с годами становятся на одно лицо… но не до такой же степени? Встал…

– А могу я все же поговорить с Яном Альбертовичем? Где он?

Охранник вдруг выразительно закашлялся и чувствительно пнул меня в лодыжку… Бестактности говорю?

– Извините, но я два месяца по очередям маялся, справки собирал!

– Он поставил в тяжелое положение не только вас! – произнесла она как-то торжествующе.

– И что, нельзя его найти, наказать?

– Попробуйте, – горько усмехнулась она.

То есть она хочет сказать, что его вообще нет… и спрашивать не с кого? И в то же время какое-то странное ощущение, что он где-то тут. Я внимательно и, может быть, бестактно вгляделся. Лицо ее вдруг стало каким-то серым, покрылось крупным потом… как в фильме ужасов. Кошмары какие-то показывают тут, в нотариальных конторах, вместо оказания услуг!

– Ян… Альбертович? – в ужасе пробормотал я.

– Яна… Альбертовна, – с трудом выговорила она, – и я уже, кажется, говорила вам, что не имею с этим негодяем ничего общего. Немедленно закройте дверь!

Да-а-а! Я рухнул в коридоре на стул. ОНА – это ОН?! Бывший! Да-а… Нелегко это ЕЙ… в таком состоянии… хамить. Требует большого напряжения организма. Перемена пола – оставаясь на том же рабочем месте – испытание нелегкое. Тут не до услуг. Но почему мы-то должны за это страдать… впрочем, как и за другие чудачества власть имущих?

– Вы ведь, наверное, помните меня? – Я снова сунулся в дверь.

Это уже полная бестактность – залез, так сказать, в субинтимную сферу, намекнул на некоторую близость двух Сущаков. Но как иначе мне быть? Внешность (его? ее? их?), в сущности, почти не изменилась, несмотря на все усилия врачей. Сразу не додул! Зациклился на своих проблемах, а у них, оказывается, свои, более мучительные. Вон пот лицо ее покрыл…

– Извините, – пробормотал я.

И что особенно тяжело – все обманы всегда проходят под завесой высокой морали! Взгляд ее так и дышит решимостью наказать зло!

– Это он должен просить прощения у вас! И не только! Он подвел сотни людей! – рявкнула Я.А. Сущак. Не так уж, оказывается, она и смущалась. Характер бойцовский переняла.

– Так что же теперь делать мне? Я столько ходил тут, в очередях стоял, справки собирал! – Я зачем-то показал толстую папку.

– У вас с сестрой хорошие отношения? – В голосе ее вдруг появилась теплинка. Все-таки женщина.

«Да уж не такие плохие, как у вас… с однофамильцем», – чуть было не сказал я.

– Долю матери в вашей квартире получит ваша сестра. Естественно, после оформления всех документов.

О, господи! Это я уже проходил! Бедная Оля! Ей-то то кусок моей квартиры зачем? Она не такая.

– После этого – если она, разумеется, захочет – она сможет приехать сюда и, оформив соответствующие документы…

– Опять?

– Опять! Она сможет или продать вам долю в вашей квартире, или подарить.

Ишь, раздобрилась вдруг Я.А. Сущак… но верить я уже не верил. Горел уже не раз! Ну поверю я ей, измучаю любимую сестру, потрачу последние деньги – а Сущак Я.А. опять в другой пол перемахнет – и начинай все сначала! Говорят, деликатную эту сферу трогать бестактно… но я их и не трогал – это они тронули меня. И еще как!

Голос Я.А. Сущак вдруг вновь возмужал… Битва гормонов!

– Видимо, у вас были неадекватные отношения с матерью? – сурово произнес он… она.

Пошел теперь какой-то фрейдизм… А нам, бедным, все это расхлебывай! Видимо, мать его… ее… их… была недостаточно ласкова с… ними в детстве… или, наоборот, навязчиво ласкова. И вот результат: загублены мое дело, мои денежки, последние силы – а им все на пользу! И у нас родители тоже не идеально себя вели, но мы на этом не зацикливались, работали сколько надо и когда надо. И пол не меняли – было не до того!

– Вы хоть раз отвезли матери в Москву корку хлеба? – Яростный взгляд. Разбушевалась Сущак! Порвав сурово со своим прежним обличьем, жаждала еще крови и теперь пыталась испортить наши отношения и с любимой моей сестрой, и даже с покойной матерью!

Впрочем, сестра Оля – чудо. С детства добродушная хохотушка, вряд ли даже нотариусу нас разлучить.

Нет, матери корок хлеба я не привозил: Оля с мужем Геной получали достаточно для того, чтоб не принимать мои корки. Но любил приезжать в их уютную квартирку на юго-западе Москвы. Если были – привозил свои новые книги, вышедшие в Питере или Москве, дарил ей. Чувствовал себя легко и даже счастливо – тут отпадали, таяли все мои тягостные обязательства и проблемы, тут я был любимый сын – и больше никто. Счастливый человек, сбросивший путы и тяжелые ботинки, стоптанные в бесконечных московских переходах – хотя бы на час… а то и полдня покоя и счастья. Уже с запаха, как только я входил, – позвонив, разумеется, заранее, – начинался покой. Знакомый, как я помню себя, запах фирменного маминого супа с фрикадельками. Более специфического супа не помню… но я к нему привык! Думаю, что лишь у меня способен он вызвать слезы умиления. И мама уверенно, как всегда, для убедительности подняв бледное правое веко, рассказывала семейные дела в своей сугубой трактовке: «Я, во всяком случае, сразу сказала им! – Она гордо вздымала голову. – Во всяком случае, они потом не могут сказать, что я им не говорила!» Потом мы сидели с ней на балкончике, если весна – в запахе черемух.

…Потом приехал на похороны. Гена и Оля все организовали уже. Мама, будучи всегда бодрой атеисткой, отпевания не хотела, и тут свой упрямый характер выказала – лежала в обычном зале прощания, вместе с другими старушками. Помню, каждый из нас, глянув на нее, быстро выходил на воздух, и мы собрались под липой, переговаривались. Помню странную вещь: держался нормально, но как только начинал вспоминать что-то конкретное, какой-то эпизод – пробивало насквозь, приходилось задирать голову, чтобы слезы не текли!

Вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад мы, все еще вместе живя в Питере, всей тогда еще большой нашей семьей приехали в Москву. Теперь я понимаю уже, что энергичная и решительная мама предприняла эту поездку с отчаяния, как последнюю попытку спасти семью: отец решил уходить. «Ну давай сначала съездим в Москву к родным, пообщаемся с ними!» И отец, который сам переживал, согласился. Мама надеялась, что праздничная столица, любимые родичи снова соединят их в родственной теплой кутерьме и все чужое поблекнет. Дома, лицом к лицу, такой надежды у них уже не осталось. Разве что здесь!

Поезд тормозил, трясся. Встал. Мама нас весело тормошила: «Скорее собирайтесь! Георгий, возьми же чемодан!» Ведь была же когда-то веселая, шумная семья! И все вернется – надо лишь вести себя так же весело и шумно, как раньше.

Отец мамы, московский академик, сняв шляпу и открыв крупную голову с серебряным бобриком, шел к нам. У платформы нас ждала длинная черная машина. Помню, я был совершенно очарован ее бархатным, тускло освещенным нутром. Особенно меня занимал маленький стульчик, вынимающийся из спинки переднего кресла, и я то робко вынимал его, то испуганно убирал обратно: вдруг не влезет? Потом, посаженный папой на колени, я терся щекой о его колючую щеку… последний раз?

Потом помню нас в роскошном магазине с высоким резным потолком… Потолок помню потому, что шарик, только что купленный мне папой, вдруг выдернул из моих пальцев скользкую нитку и улетел вверх. Кто-то, встав на стул, лихорадочно пытался поднятой шваброй сбить его вниз. Была, значит, у деда сила и власть, чтобы заставить людей суетиться! Шарик был торжественно вручен мне, я подбежал, счастливый, к маме и папе… но лица у них были расстроенные, отвлеченные. «Да, да», – рассеянно произнесла мама, погладив меня по коротко стриженой голове.