Во время моего пребывания в монастыре я встречался со многими интересными личностями, из которых трем я обязан своим решением вернуться в мир. Наиболее известный из трех — это великий художник Василий Верещагин. Он жил около нас, ближе к морю, в маленьком домике, с двумя детьми, которых он нежно любил. Это был суровый и даже резкий человек, с твердой волей, но великодушный. Его умные глаза смотрели из-под густых бровей, и все его строгое, окаймленное бородой лицо говорило о сильном характере. В своем искусстве он видел миссию, и этот взгляд отражался во всех его произведениях. Помню, как однажды, когда он работал при свете заходящего солнца, его старый школьный товарищ, адмирал С.,[20] пришел повидаться с ним. Верещагин работал и не хотел никого видеть. Адмирал просил позволения сказать ему пару слов, но художник остался тверд, и адмиралу осталось только уйти. «Конечно, — сказал мне потом Верещагин, — мне приятно было бы поговорить со старым знакомым, но работа прежде всего. Я не могу по желанию чувствовать вдохновение и находить подходящее освещение и потому не могу пренебрегать ими». Он был человек добрый, несмотря на резкость его речи. Его живость и доброта были заразительны. Мы часто гуляли по горам и на взморье, и я помню многое из его разговоров. Я всегда уважаю человека, который откровенно высказывает свои убеждения, не оглядываясь на последствия. «Я ясно вижу, что и вы пережили какую-то драму, и хочу вам сказать, что я об этом думаю. Сбросьте рясу! Не надо ее! В свете так много работы, требующей затраты всей нашей энергии», — говорил Верещагин. Он был реалист в искусстве. Он считал только то произведением искусства, что вполне верно отражало правду. Задача художника в том, чтобы в природе и жизни находить подходящие сюжеты, в которые он мог воплотить свои идеи. Он осуждал знаменитого художника Иванова за его картину «Явление Христа», в которой он изобразил Христа возвращающимся из пустыни с суровым лицом, в растрепанной одежде и с гладко причесанными волосами. «Как мог кто-нибудь, — говорил Верещагин, — возвращаться из пустыни с гладко причесанными волосами?». Вторым человеком, имевшим на меня большое влияние, был писатель по фамилии Янчев, по происхождению армянин. Он произвел на меня глубокое впечатление своей преданностью народу. Со слезами на глазах он рассказывал о массовом избиении армян в Сассуне. Третьим человеком, окончательно убедившим меня оставить все мысли о монашеской карьере, был старый идеалист сороковых годов, дворянин по происхождению, Михайлов. «Снимите вашу рясу, — говорил он, — и тогда вы будете свободнее работать для родины и для народа».

Я прожил почти год в Крыму, бывал иногда в Балаклаве и в соседних монастырях, которые все производили то же тяжелое впечатление: всюду заброшенные богатства и праздная, даже непорядочная жизнь. С каждым днем я все более убеждался, что все эти тысячи монастырей только питомники порока и рассадники народного суеверия. А какую бы пользу могли они принести народу! Лучшие места в Крыму, а также и в других местах России, принадлежат монастырям и не только не приносят пользы, но даже делают зло народу. Придет время, когда все это изменится.

Здоровье мое совсем поправилось, и я с новыми силами и надеждами вернулся в Петербург.[21]

Я решил продолжать свои занятия в духовной академии с тем, чтобы, получив там ученую степень, поступить на такое место, которое позволило бы мне всецело посвятить себя работе среди рабочего класса столицы. Занятиям в академии я решил отдавать ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы выдержать экзамены, а остальное время посвящать сближению с рабочими.

Услышав о моем приезде, Саблер (помощник Победоносцева) пригласил меня участвовать в братской миссии той церкви, в которой он был старостой. Церковь эта называется Скорбящей Божьей Матери и находится в Галерной Гавани.

Галерная Гавань, расположенная в низкой части города, часто подвергается наводнениям, причиняющим большие бедствия живущим там беднякам. В этом же квартале находятся и Балтийские верфи, много заводов и фабрик.

Здесь я проповедовал о долге, о счастье, и вскоре моя паства настолько увеличилась, что здание не могло вместить ее. Часто собиралось более 2 тысяч народу слушать меня. Но этого было недостаточно. Казалось мне, что за словами должны следовать дела, и я начал обдумывать, какой практический план я мог бы предложить народу для улучшения его жизни. Я посоветовал им организовать братство для взаимной помощи. Этот план я сообщил настоятелю, которому он понравился, и он разрешил мне его выполнить. Приход тоже, очевидно, был очень доволен. Идея образовать такое братство быстро распространилась среди рабочих. Настоятель сообщил план этот архиерею, который был в то же время ректором академии, и просил его произнести проповедь на эту тему.

Казалось, что все благоприятствует моему плану. Я нетерпеливо ожидал дня, когда мое предложение должно получить официальную санкцию и организация могла быть открыта. Но Саблер отказался дать свое согласие, может быть, из-за неблагоприятных отзывов обо мне, данных некоторыми из духовенства, которые ревновали моих прихожан ко мне. К моему большому огорчению, в санкции было отказано под предлогом, что уже существует такая организация взаимопомощи во время периодических наводнений. Эта организация существовала все-таки только для случайных происшествий и была всецело в руках духовенства, тогда как вся суть моего плана была в том, что это будет постоянная организация и все управление будет всецело в руках самих рабочих и что это воспитает в них самоуважение и уверенность в возможности кооперации. После отказа я не счел возможным оставаться на своем месте, подал в отставку и отказался в то же время продолжать работу в обществе для распространения религиозного и нравственного обучения, во главе которого стоял священник Орнатский,[22] который, к несчастью, сделался правой рукой с. — петербургского митрополита. Это общество было под особым покровительством царя и правительства. Я чувствовал, что не могу принять в нем участия, потому что мне казалось смешным, как, например, я, молодой студент академии, которому едва исполнилось двадцать лет, буду проповедовать целомудрие перед толпой стариков и старух или же уговаривать их, во имя трезвости, дать клятву воздерживаться от пьянства на некоторый период. Я знал, что, нарушая свою клятву, они приходили иногда в такое отчаяние, что принимались пить больше, чем прежде, только для того, чтобы забыться. Я считал, что необходимо этим людям дать более солидные познания, расширить их кругозор и научить их думать и действовать самостоятельно. Проповедовать же абстрактные принципы мне казалось бесполезным. Я познакомился со многими рабочими, посещая их на Балтийской верфи и вступая с ними в разговоры. Они верили мне и даже признавались, что увлекаются политическими идеями. В то время я еще не думал о необходимости политических реформ и говорил рабочим, что трудовой организацией они добьются лучших результатов для себя, чем столкновением с правительством. Я искренно сочувствовал их тяжелому положению. Однажды, когда я проходил по плавильному отделению, один из рабочих спросил меня: «Разве в аду хуже, чем здесь?» — и, когда я в ответ упомянул имя Бога, он крикнул: «Здесь нет Бога; я тысячу раз молил его избавить меня от этого ада, в котором мы мучаемся ради куска хлеба, но он не услышал моей молитвы».

Когда я был на втором курсе академии, мне предложили место исправляющего должность главного священника во втором приюте Синего Креста. Приют этот также находился в рабочем квартале. Одновременно меня пригласили проповедовать Священное Писание в Ольгинском доме для бедных, состоящем под покровительством императрицы.[23]