Иногда мне приходилось ходить к новому градоначальнику Фуллону,[76] заменившему Клейгельса, чтобы просить его воздействия для достижения некоторых уступок со стороны работодателей. Фуллон отнесся сперва недоверчиво ко мне и к моему делу.

— Все это хорошо, — сказал он, — но революционеры будут приходить на ваши собрания и говорить там.

— Пускай приходят, — сказал я, — мы их не боимся, мы действуем открыто. И при этом я прибавил, что мы нуждаемся в большем, чем сочувствие генерала; мы нуждаемся в том, чтобы он верил, что если он встретит в нашем обществе кого-либо из ранее заподозренных, то верил бы, что эти люди сами поняли, что лучше примкнуть к законному образу действий. Фуллон был простодушен и добр, и ни в его натуре, ни в его предыдущей карьере не было ничего полицейского. Раньше он служил в Варшаве и так ладил с поляками, что немедленно был вызван в столицу. Чтобы обеспечить свое дело, я обратился к генералу Скандракову и агенту полиции Гуровичу с просьбою ходатайствовать за меня перед Фуллоном. Мало-помалу Фуллон стал благосклоннее ко мне, и мне удалось получить от него обещание, что ни один рабочий из союза не будет арестован, так как это подорвало бы в корне доверие к делу и вынудило бы меня отказаться от него. Насколько была важна для меня поддержка Фуллона в критические моменты последующих месяцев, вы сами увидите.

Тем временем я продолжал исполнять свои обязанности в пересыльной тюрьме, находящейся недалеко от казачьих казарм. В этой тюрьме содержатся в общих камерах, так как она служит местом заключения для приговоренных к ссылке в Сибирь или высылаемых из столицы по месту жительства. Политические преступники там весьма редки. Начальник этой тюрьмы был отличный человек, немец по происхождению.[77] Благодаря его высокой гуманности, порядок в тюрьме был образцовый. Организованные работы выполнялись, и заключенные имели заработанные деньги ко дню выхода из тюрьмы. Предшественник мой устраивал собеседования с заключенными на религиозные темы, но, кажется, безуспешно. Я продолжал эти собеседования, но расширил программу, давая заключенным возможность высказаться самим по затронутым вопросам, введя различные вопросы из текущей жизни, и для большего интереса устроил волшебный фонарь. В каждом, даже самом закоренелом преступнике я находил крупицу добра, так как в их преступлениях ненормальные условия их предыдущей жизни были более виновны, чем их злая воля.

Субботы, воскресения и понедельники я проводил частью в тюрьме, частью среди рабочих, а остальные дни всецело посвящал рабочим. В мае 1904 года я послал несколько из самых благонадежных моих людей на Путиловский завод, находя, что наступило время попытаться организовать сплоченную массу из 13 тыс. рабочих. В конце месяца на наши собрания пришло уже 50 человек с этого завода с просьбой организовать их так же, как я организовал моих рабочих, что я и исполнил, и это была первая ветвь нашего основного союза.[78] Отказавшись от представительства в своем союзе, я сделался представителем нового отдела.

Первым делом мы наняли большой дом за Нарвской заставой, в котором была зала, способная вместить две тысячи человек. К моему великому удовольствию, генерал Фуллон принял мое предложение присутствовать на собрании при открытии первого отдела союза. Мы сели вокруг большого стола, я на конце стола, по правую руку от меня — градоначальник. Затем я сказал несколько слов, в которых напомнил собранию, что оно не должно забывать, что наш союз разрешен нам правительством, и в заключение попросил генерала Фуллона сказать от себя несколько слов рабочим. Фуллон согласился и характерным военным языком сказал:

— Я счастлив видеть вас на этом дружеском и разумном собрании. Я солдат. В настоящее время родина переживает тяжелое время благодаря войне с далеким и лукавым врагом на далекой окраине. Чтобы с честью выйти из этого испытания, вся Россия должна объединиться и напрячь все свои силы. В единении сила. — Эта коротенькая речь была встречена громом аплодисментов, что, очевидно, очень понравилось Фуллону, и он оставил собрание в отличном расположении духа. На всех последующих открытиях отделов союза Фуллон везде повторял эту речь буквально. По уходе Фуллона я, воспользовавшись последними словами его, стал с жаром говорить собравшимся о необходимости единения между всеми рабочими.

В конце июня нарвский отдел союза насчитывал 700 членов. Мои помощники вербовали самых влиятельных людей различных отраслей труда для нашего союза. На многих фабриках были потребительские общества, находившиеся в ведении директоров и управляющих, которые получали громадные барыши, товар же продавали плохой и дорогой, вводили рабочих в долги и закрепощали рабочих этими лавками. И действительно, это был только обман. Я объяснил рабочим, что это дело они должны взять в свои руки. Эта мысль была у нас одним из популярнейших вопросов. Революционеры, главным образом студенты, часто приходили на наши собрания с целью сорвать их и привлечь рабочих на свою сторону. Я предоставлял им свободный доступ на наши собрания, находя, что их аргументация только увеличивает интерес наших дебатов, так как лучшие из наших членов легко разбивали их.[79]

Около того времени меня пригласили в охранное отделение и предложили мне большую сумму денег для нашего общества. Как мне ни горько было принять даже и часть, но, чтобы отвлечь подозрения, я взял четыреста рублей и внес эту сумму в наши книги как анонимный дар. Впоследствии я слышал, что русский посол во Франции упрекал меня в том, что я брал деньги от правительства и эти же деньги употреблял против него. Он, очевидно, забывал, что эти деньги были взяты из народного кармана и я их только возвращал тому, кому они принадлежали.

В июне 1904 г. я получил письмо от генерала Скандракова, в котором он мне сообщал, что московское общество, основанное Зубатовым и находящееся теперь под особым покровительством Трепова и вел. кн. Сергея, очень заинтересовано моей работой и что редактор официозной реакционной газеты «Московские Ведомости» Грингмут[80] находится теперь в С.-Петербурге и желает со мной познакомиться. Меня предупредили, что я должен быть настороже с ним, и, безусловно, этот высокий старик с вкрадчивыми манерами показался мне хитрым и коварным человеком. Это, однако, не помешало мне в течение разговора полусерьезно, полушутя заметить ему, что если он желает успеха московскому обществу, то все полицейские агенты должны быть немедленно удалены, а один из моих рабочих поставлен во главе. Грингмут пригласил меня посетить его в Москве, и я попытался организовать в Москве и других больших городах России общества, подобные нашему, так как неоднократно получал подобные просьбы. Я отправился в Москву в июле, но перед этим Фуллон предупредил меня от имени Плеве, что мне следует быть осторожным с московским обществом и не вмешиваться в него. Очевидно, Грингмут уже донес на меня, и Плеве боялся поссориться с вел. кн. Сергеем.

Вскоре после этого всемогущий министр внутренних дел был убит членом боевой организации партии социалистов-революционеров.[81] Плеве очень интересовался моей работой, и один из моих друзей однажды слышал, как он сказал: «Я не думаю, чтоб революционеры имели бы большое значение. Их бояться нечего. Я опасаюсь рабочего движения. Пока что у нас два вида рабочей организации — зубатовская, которая всецело в руках полиции, и гапоновская, которая полицию тщательно избегает. Пока я еще не знаю, каково будет их настоящее значение». Что случилось бы, если бы Плеве уцелел, — сказать трудно. Он успешно двадцать лет подавлял всякий порыв к свободной жизни и карал тех, кто желал родине дать свободу, но все же, несмотря на его искусство, движение протеста и освобождения неуклонно росло, пока, наконец, не достигло кульминационной точки. Конечно, мне было гораздо лучше и проще иметь дело с любезным градоначальником, но наша неподдельная рабочая организация была уже прочно основана, и, даже если бы Плеве остался жив, кризис должен был скоро наступить.