Постепенно я потерял всякий интерес к лекциям и понял, что никаких серьезных познаний от профессоров я не получу. Все же я еще старался серьезно относиться к сочинениям, которые время от времени заставляли студентов писать и которые тщательно изучались начальством. В первом сочинении я изложил как можно яснее свои мысли и получил за то строгий выговор от профессора. «Вы не должны иметь собственных суждений об евангелии, — сказал он, — студенты должны лишь изучать то, что говорили св. отцы». Когда же в другом сочинении я постарался честно отнестись к теме, мне пригрозили исключением. Опять я почувствовал, что почва ускользает у меня из-под ног.

Однажды петербургский архиерей Вениамин,[17] слышавший обо мне от преосвященного Илариона, пригласил меня принять участие в миссии для рабочих, которая находилась при церкви на Боровой улице.[18] Фабричные рабочие, мужчины, женщины и девушки, должны были собираться в этой церкви, и священники должны были говорить с ними для того, чтобы поднять их нравственность. Первое собрание, на котором я присутствовал, произвело на меня глубокое впечатление. Я увидел толпу бледных угрюмых мужчин и женщин, плохо одетых, с печалью бесконечного страдания на лицах, но в глазах их я прочел страстное желание услышать правду. Священник говорил им о заповедях и о Страшном Суде. Я чувствовал, что подобная речь не могла удовлетворить слушателей: им нужна была поддержка, они нуждались в прощении и христианской любви. Как могли они не быть слабыми и грешными, когда окружающая их обстановка была лишена какого бы то ни было луча света или надежды. На следующем собрании миссионеров, где обсуждался дальнейший ход работы, я высказал свое мнение, что для укрепления работы миссии необходимо сорганизовать рабочих для взаимной поддержки и кооперации, чтобы они могли улучшить экономический быт своей жизни, что я и считал необходимой предварительной стадией для их нравственного и религиозного воспитания. Когда пришла моя очередь говорить, я постарался убедить их, что они и сами в силах улучшить свою жизнь, но я сознавал, что не сказал им всего, что думаю, что я не указал им пути к действительному улучшению их судьбы. Я чувствовал, что работа не соответствует моим взглядам и что я не могу ничего сделать народу, который призван наставлять. В отчаянии я оставил миссионерство. Я стал мечтать о мирной жизни в одном из монастырей, где бы на лоне природы я мог молиться, не смущаемый житейскими грехами. Мое настроение и мое здоровье пошатнулись, и серьезно обеспокоенные друзья мои сделали подписку, к которой присоединилась и академия, чтобы отправить меня куда-нибудь, где бы я мог совершенно поправиться. Я поехал в Крым.

По дороге в Крым я остановился в Харькове и там встретил не менее двадцати трех семей, служивших в Полтаве и высланных оттуда губернатором в 24 часа. Некоторые из них были моими старинными знакомыми, и я много с ними беседовал. Я не буду вдаваться в подробности, но простой факт, что двадцать три семьи, более ста человек, могли быть лишены заработка и высланы из губернии без всякой вины, лишь за честное исполнение своих обязанностей, вызвал у меня тягостное раздумье о существующем политическом строе России.

Приехав в Крым и остановившись в предместье Ялты, Чукурларе, я занялся восстановлением своего здоровья. Чукурлар расположен у подножья скалы, и я большую часть времени проводил, любуясь чудным морем и наслаждаясь солнцем и живительным воздухом. Мои частые посещения Ялты препятствовали моему выздоровлению. Ялта — модное место, посещаемое богатыми людьми, которые приезжают сюда не для того, чтобы лечиться, а для того, чтобы бросать деньги и наслаждаться. С отвращением смотрел я на бессмысленное и безнравственное швыряние денег, денег, заработанных трудом бедных крестьян, нужду которых я так хорошо знал. Рядом с роскошными домами, в которых царили богатство и величие, в городе были тысячи несчастных существ — голодных, холодных и бесприютных. И действительно, город поражает человека впечатлительного контрастом между роскошными дворцами центра и ужасными лачугами предместий. Как в городе, так и его окрестностях находятся дворцы и имения царя, и вид этой вопиющей бедности у самого порога дворцов и на границах имений наполнял невыразимой горечью мое сердце и отравлял мне наслаждение природой, которая так хороша здесь.

Счастливая случайность столкнула меня с отцом Николаем, епископом таврическим.[19] В его епархии его не любили за его гордость и высокомерие, но ко мне он был очень добр и, когда узнал, что я студент академии, стал относиться еще дружелюбней и предложил мне жить в Георгиевском монастыре. Я с радостью принял предложение.

Монастырь этот с его чудными окрестностями расположен на высоких горах, господствующих над Черным морем. Свежий воздух и вид громадного водного пространства укрепили мое здоровье. Я любил смотреть на море, и мне казалось, что оно дышит, как живое. Спокойствие, силы и вера в свои планы стали возвращаться ко мне, и на свое намерение поступить в монастырь я стал смотреть иначе, чем смотрел, когда был утомлен и в отчаянии.

Вскоре я увидел, что местные природные богатства остаются неиспользованными, и монахи, избегая настоящей работы, все время проводят в прислуживании приезжающим в монастырь и останавливающимся в гостинице, которая была всегда полна праздной и богатой публикой, среди которой было много и молодых женщин, и отношения между монахами и ими не всегда были подобающие. Большинство монахов жили праздно и весело за счет доходов с гостиницы, а около 2 тысяч десятин великолепных виноградников, принадлежащих монастырю и могущих давать по 200 руб. с десятины, оставались в то же время заброшенными.

Настоятель монастыря — старик с добрым и интеллигентным лицом, очевидно, очень набожный — сначала мне сильно понравился, но потом я стал сомневаться в его искренности. Как-то раз мы поехали к маленькой, старой, заброшенной часовне. Увидев на некоторых деревьях вокруг часовни множество суконных шарфов, я спросил настоятеля, что это означает, и он объяснил, что не только христиане, но и многие татары верят в целебные качества маленького ключа за часовней, возникшего, по преданию, от удара лошади св. Георгия. Набожно перекрестившись, настоятель сказал мне: «Мы должны построить здесь новую часовню; подумайте, какой доход получит монастырь благодаря св. ключу». Благочестивый настоятель предпочитал эксплуатировать суеверие простого народа, тогда как кругом без всякого употребления лежали тысячи десятин хорошей земли, могущих принести большой доход.

Такое противоречие между благочестивыми словами и неблагочестивыми поступками мало-помалу уничтожили мое стремление к монашеской жизни. Как-то в монастырской часовне я наблюдал за высоким толстым краснолицым монахом. Маленькая старушка, согнутая годами, пришла к нему получить разрешение от грехов, и меня сразу смутило ее серьезное лицо с озабоченными глазами и самодовольный вид здоровенного духовника. Другой монах, лет 45, по имени Георгий, пользовался большой популярностью не только среди христиан, но и между татар. Он проводил время, выкапывая пещеры в почти непроходимых местах, прожив в выкопанной с неделю, он оставлял ее, чтобы начать новую. Я посетил этого отшельника вместе с толстовцем, писателем Сергеенко. Очень узкая дорожка вела к пещере. Недалеко от нее дорожка была завалена грудой нечистот, хотя самая пещера была совершенно чистой. Мы очень удивились объяснению отшельника, что это сделано им нарочно, чтобы отвадить посещавших его из любопытства. Долго мы беседовали с ним, и я пришел к заключению, что он забыл не только то, чему он когда-то учился, но и потерял всякое понимание настоящей жизни. Монастырь, однако, поддерживал отшельника, служившего приманкой и в известной степени источником дохода. Едва ли я должен сказать, что такой способ спасения не находил во мне отклика. Я не верил в право человека заботиться только о своем спасении, забывая о страданиях своих ближних.