— Мистер Блэр! — сказал мистер Ланге, широко Улыбнулся и красноречивым жестом указал на свою необъятную талию. — Вы еще спрашиваете у датчанина?

— Он его обожает, — сказал Роберт в трубку. — И вот еще что, тетя Лин. Вы сегодня днем заняты?.. Если нет, то сходите в собор Святого Матфея и возблагодарите Всевышнего… явился ваш ангел-спаситель.

Даже мистер Ланге услышал, как тетя Лин закричала от восторга:

— Роберт! Не может быть!

— Во плоти… Нет, совсем не невзрачный… Очень высокий и красивый и вообще как нельзя более подходящий для этой роли… Уж вы попотчуйте его как следует, хорошо? Да, это его я приведу к обеду. Ангела-спасителя.

Он положил трубку и взглянул на довольного мистера Ланге.

— А теперь, мистер Ланге, мы пойдем в «Розу и корону» и, за неимением датского, выпьем плохого английского пива.

Когда Роберт через три дня приехал во Франчес, чтобы отвезти Шарпов в Нортон на выездную сессию суда присяжных, которая открывалась на другой день, обстановка в доме была почти праздничная. На крыльце стояли две кадки с желтофиолями, и в темной прихожей было много цветов, как в церкви на свадебной церемонии.

— Это работа Невиля! — объяснила Марион все это цветочное великолепие. — Он сказал, что у дома должен быть праздничный вид.

— Жаль, я об этом не подумал.

— После всей этой сумасшедшей беготни я удивляюсь, как вы вообще еще в состоянии думать. Если бы не вы, нам бы сегодня было не до праздника.

— Вернее, если бы не человек по имени Белл.

— Белл?

— Ну да, Александр Белл — ведь именно он изобрел телефон. Если бы не его изобретение, мы бы до сих пор блуждали в потемках. Я еще долго не смогу смотреть на телефон без содрогания.

— Вы звонили по очереди?

— Нет. Одновременно, каждый у себя. Кевин и его помощник у себя в конторе, я — в его холостяцкой квартире, Алекс Рамсден и три его парня у себя в конторе и вообще везде, где только можно было «сесть на телефон».

— Значит, вы работали вшестером?

— Всемером на шести телефонах. Бедные телефоны!

— Бедный Роберт!

— Сначала было даже забавно. Нас переполнял охотничий азарт, мы чувствовали, что напали на след. Казалось, успех близок. Но когда мы убедились, что ни один из Чэдвиков из Лондонского телефонного справочника не имеет ни малейшего отношения к Чэдвику, который двадцать девятого марта улетел в Копенгаген, и что единственное, что о нем известно авиакомпании — это то, что двадцать седьмого марта в Ларборо заказали два билета на Копенгаген, весь наш энтузиазм понемногу улетучился. Конечно, информация из Ларборо нас несколько взбодрила. Ну а все остальное — дело техники. Мы узнали, что Англия продает Дании и что Дания покупает у нас, и разделили это между собой.

— Товары?

— Нет, продавцов и покупателей. Нам здорово помогло Датское туристическое агентство. Они просто завалили нас информацией. Кевин, его помощник и я взяли на себя экспорт, а Рамсден со своими ребятами занялся импортом. Ну а потом без конца повторялось одно и то же: мы звонили директору и спрашивали: «У вас работает Бернард Чэдвик?» Вы себе представить не можете, сколько есть фирм, где Бернард Чэдвик не работает. Зато теперь я существенно расширил свой кругозор в вопросах нашего экспорта в Данию.

— Не сомневаюсь!

— Я так озверел от телефона, что, когда мне позвонили, даже не хотел поднимать трубку. Я почти забыл, что телефон работает в обе стороны. Для меня он стал устройством, с помощью которого я мог проникать в конторы по сей Англии и выуживать нужную мне информацию. Я долго и тупо смотрел на аппарат, пока до меня не дошло, что телефон — это связь двусторонняя, и что на этот раз кто-то хочет дозвониться до меня. Им оказался Алекс Рамсден. Да, это был Алекс Рамсден. Он сказал: «Мы его нашли. Он скупает фарфор для компании «Брейн, Гавард и K°».

— Я рада, что его нашел именно Рамсден. Он так переживал, что не может найти эту девицу.

— Да, теперь у него настроение получше. Ну а потом мы спрашивали нужных людей, добывали повестки в суд для свидетелей и все такое прочее. Но результат всех наших стараний ждет нас завтра в Нортоне. Кевин просто дождаться не может этого момента. У него уже слюнки текут.

— Если бы я могла испытывать жалость к этой девице, — сказала миссис Шарп и поставила дорожную сумку на столик из красного дерева с таким стуком, что, будь тут тетя Лин, она сразу бы лишилась чувств, — я, пожалуй, проявила к ней участие: оказаться один на один с Кевином Макдермотом — удовольствие ниже среднего. — Роберт обратил внимание, что сумка, некогда очень элегантная и дорогая (явно остатки прежней роскоши), сейчас являла собой жалкое зрелище. Он решил, что, когда женится на Марион, обязательно подарит ее матери дорожный несессер — небольшого размера, легкий, элегантный и дорогой.

— А я никогда не смогу испытывать к ней ни малейшей жалости, — сказала Марион. — Я бы ее прихлопнула, как моль в шкафу, — с той лишь разницей, что моль все-таки жалко.

— А что она собиралась делать? — спросила миссис Шарп. — Она вообще собиралась возвращаться домой?

— Не думаю. По-моему, она не могла смириться с тем, что перестала там быть центром внимания. Кевин как-то сказал: преступление начинается с эгоизма и чрезмерного тщеславия. Нормальная девочка, пусть даже сверхчувствительная, может, и чувствовала бы себя несчастной, если бы ее сводный брат перестал обращать на нее внимание, но справилась бы с этим: порыдала, покапризничала, может, даже решила бы уйти от мирской суеты в монастырь или еще что-нибудь придумала, как обычно и поступают подростки, пытаясь приспособиться к ситуации. Но такая эгоистичная особа, как Бетти Кейн, не считает нужным приспосабливаться к ситуации. Это к ней все должны приспосабливаться. Между прочим, так думают все преступники. Еще не было на свете преступника, который не считал бы, что его наказали несправедливо.

— Очаровательное создание, — сказала миссис Шарп.

— Да. Пожалуй, сам епископ ларборский затруднился бы придумать для нее оправдание. Его излюбленный конек («дурное окружение») на этот раз явно не годится. У Бетти Кейн было все, что, по его мнению, может перевоспитать преступника: любовь, возможность развивать свои способности, образование, обеспеченность. Он считает, что преступником становятся в результате определенного воспитания, следовательно, его можно и перевоспитать. По мнению епископа, «дурная кровь» — всего лишь предрассудок.

— Что взять с Тоби Берна, — фыркнула миссис Шарп. — Если бы вы только слышали, что о нем говорили конюхи Чарльза.

— Зато я слышал, что о нем говорит Невиль. Не думаю, что его можно в этом превзойти.

— Так помолвка окончательно расторгнута? — спросила Марион.

— И бесповоротно. Тетя Лин теперь возлагает надежды на старшую дочь Виттакера. Она племянница Леди Маунтлевен и внучка «Хрустящего Картофеля Карра».

Марион посмеялась вместе с ним.

— А эта Виттакер хорошенькая?

— Да. Блондинка, хорошенькая, отлично воспитана, музыкальна, только не поет.

— Я бы хотела, чтобы у Невиля была хорошая жена. Единственное, чего ему недостает, — это своего собственного постоянного интереса. Точки приложения его кипучей энергии и чувств.

— В настоящий момент и то, и другое направлено на Франчес.

— Я знаю. Он ужасно милый. Ну, нам пора. Если бы еще на прошлой неделе мне сказали, что я поеду в Нортон, уверенная в победе, я бы ни за что не поверила. Бедняга Стэнли сможет, наконец, спокойно спать у себя дома, а не охранять двух ведьм в одиноком доме.

— А разве он сегодня здесь не ночует?

— Нет. А зачем?

— Не знаю. Просто мне не нравится, что дом будет без присмотра.

— Полицейский, как всегда, заглянет разок-другой. И вообще с тех пор, как разбили окна, все было спокойно. Мы ведь уезжаем совсем ненадолго — завтра уже вернемся.

— Да, это так, но мне все равно не по себе. Может, Стэнли все-таки еще одну ночь побудет здесь? Пока не закрыли дело.