А дни за днями, как капли дождя за окном, в месяцы, в годы стекались. Трудное наступило для Фёдора время — крылья выросли, а высоты и простору для размаха нет!

Придворный брадобрей, он же куафер, укрыл голову его сиятельства графа Сиверса париком и, уложив завитки и локоны, как того мода требовала, принялся осыпать их пудрой, на что по тому времени и двух фунтов бывало мало. Трудов и терпения на украшение придворной головы не счесть, однако граф Сиверс то время к пользе государственной употреблял: слушал доклад регистратора придворной конторы.

Фёдор, явившийся тож с утра для просьб о театре, любопытствуя в своей простоте, держался поодаль от облака, поднявшегося над графской головой.

— Плетей вам дать, вот что! — сипело его сиятельство на регистратора. — Государыня повелела к посажению в головкинский дом котов набрать до трехсот… а вы что?! Опять на комедии крыса государыню в забвенье ввела!

— Ваше сиятельство, вот как перед богом, исполнено!

Только коты те, рационом своим — говядиной да бараниной — довольные, к крысам чувств не высказывают.

— Опять дураки! Котам говядину и баранину не отпускать. Вместо того впредь давать дичь — рябчиков и тетеревей! Ступай ко всем чертям! — Его сиятельство, отмаявшись, расположился в кресле, уже на Фёдора осердясь:

— Слыхал? Коты и те к вольнодумству склонность выказывают! И ты туда же… Назойливость твоя утомляет!

— Что делать, ваше сиятельство… Карнавал до последних дней масленицы прошёл без представлений от русского театра за неимением платья…

— Вздор! Господа чужеземные министры и прочие большие персоны предпочитают французский театр и оперу. Тобой недовольны — первый придворный актёр, а несведущ в иноземной поступи и в возвышенности речи, почему и почитаешься некоторыми за мужика.

— Справедливо, ваше сиятельство. Я их за дворян, а они меня за мужика… Что делать, в иных головах пудры на париках больше, чем…

— Вольнодумства, сударь мой, не терплю! — Встал его сиятельство с кресла. — Иду на доклад! Его высочеству великому князю надоели мужчины на театре. Просит указа у государыни, чтобы на сцене не было мужчин, — роли их должны исполнять женщины в мужских костюмах. Жду на это решение государыни.

— Будьте ходатаем за русский театр, ваше сиятельство!

— Русский театр — вздор! Глупая выдумка для развращения народа. На Васильевском острову ваши смотрители — купцы, чиновники, мещане, мужики и как это… подмастерья! У подъезда ни одной кареты… И это театр! Позор!

— Сторона глухая, ваше сиятельство. Какие там кареты. Осенью — грязь непролазная, фонарей нет… темь. Пешком идут… По колено в грязи, а идут…

— Куда идут? Не должны идти! Ступай, братец, впредь поменее надоедай мне с театром…

— Старание приложу, ваше сиятельство! — усмехнулся Фёдор. Вышел от графа, задумался: «Что, братец, российского театра первый актёр, как жить-то будем?»

В день зимнего Николы гостили у Сумарокова. Беспокойно ту зиму было в столице. Царица, наскуча тревогою о себе, повелела арестовать Бестужева, Елагина, Апраксина, Адаурова и многих других, что близ Екатерины держались.

Пётр, весьма тем довольный, орать принялся: «Катьку эту… в монастырь отправить! Павла тоже куда-нибудь! Женюсь на Воронцовой!»

Даже матушка Елизавета на дурость такую ахнула. Екатерину для разговора вызвала… Ничего, обошлось. А у друзей Екатерины смятенье: дальше что ждать?

Мотонис в угол отсел, скучный стал. Александр Петрович, наказав гостям дожидаться его, к Панину за новостями уехал. Козицкий пришёл, парнишку какого-то с собой привёз. Смеётся: «Ну что, заговорщики? И ты, Фёдор, в нашей компании?.. Э, пустяки… обойдётся! Бестужеву на старости лет в деревне пожить неплохо… Мне Аленку бы… где она?» На другую половину дома прошёл, к матери Сумарокова, вернулся с девушкой крепостной лет семнадцати. Взглянул на неё Фёдор, глаз отвести не может.

А Григорий Козицкий шумит:

— Хвались, хвались новым художеством каким, Алёнушка, красота моя!

— Полно, сударь… скажете тоже!.. Какое художество… так.

— Вот, Евграф, смотри… Я, Алёнушка, Евграфа привёл… Он чуть постарше тебя, а в художествах толк понимает!

Евграф плат, принесённый Алёнкой, по столу расстелил, любуется.

Мотонис тож из угла поднялся, так и замерли все, над столом наклонясь…

Козицкий Фёдору шепчет:

— «Воздух» алтарный в Успенском соборе, дар императрицы, — её работа! Ну, а этот плат куда же отдан будет, Алёнка?

— Не знаю… дело господское… кому-нибудь. — Руки Алёнки плат расправляют нежно, словно прощаясь навек. — Недосуг мне закончить его… к смотрению за канарейкой приставлена… Птица заморская… мало ли что… с ног сбились в услугах ей… Пойду я, сударь, старая барыня гневаться будет….

«Эх, Алёнка, Алёнка, — подумал Фёдор. — Сотни лет дар царицы в соборе хранить, прославляя, будут, а Алёнка свой краткий век крепостной, безымянной рабой проживёт в услугах канарейкиных…»

— О чём задумался, Фёдор?

— Так…

Сумароков вернулся встревоженный, ни о чем не дознавшись у Панина. Тот, из дому выходить опасаясь, сам больше обо всём расспрашивал.

— Сказывал, мной недовольны… Власть, дескать, данную богом, в трагедиях колеблю… Должно полагать, от театра буду отставлен! Не разумеют того, что не монаршью власть низвергаю, а деспота, тирана, его вред государству обличаю.

Вспомнил Фёдор Алёнку, вздохнул:

— В некотором царстве, в некотором государстве…

— А хоть бы у нас, — зашумел, зафыркал Александр Петрович, — да что с тобой говорить… Что, Евграф, как у тебя?

— В Академию художеств определён, Александр Петрович!

— Молодец, Чемесов! Вот, гляди, Фёдор, из дворянства тебе назло таланты идут…

— Ладно, молчу, Александр Петрович. Дай бог теляти волка заесть!

Улицы в сумерках затерялись. На площади ни души. В дворцовых окнах темно, — значит, не в духе царица, в дальних покоях с одной лампадой сидит… А по дворцовым залам и коридорам, темнотою укрытые, караулы стоят, лай борзых из спальни Петра слушают…

Остановился перед дворцом Фдор: «Театр — школа народная», — вспомнилась вдруг Екатерина, — может, её судьба с судьбой театра связана?.. Что тут в сумерках разберёшь, — ночью все кошки серы!»

Декабрь шестьдесят первого года был суров и безжалостен. Намело снегу у гранитных углов и стен. Улицей ветер гудит. Нева не застыла, чуть пеленой ледяною сверху укрылась.

Последние дни, часы доживает царица… При двух свечах, что поставлены в беспорядке мыслей прямо на пол, за две комнаты от умирающей, на старчески зыбких ногах, шаркают взад и вперед два старичка — любимцы Петра Первого — знаменитый сенатор и конференц-министр Иван Неплюев и генерал-прокурор князь Шаховский. Старые, тощие, как хищные птицы, двигаются взад и вперед, колебля на стенах огромные тени. У окна, вцепившись пальцами в штофное драпри, замер в бессилии князь Трубецкой. Вот оно, вот… нависла глыбою над головами немилость Петра — будущего императора и самодержца «всея России».

С другой стороны покоя шепчутся Воронцовы: «Петра долой! Екатерину вон из пределов России! Павла на престол, мы регентами при нём!»

К дверям, за которыми гаснет свечою хилою Елизавета, — накрепко караул. К ней — никого!

Пётр, остановленный окриком, только рукой махнул беззаботно и увёл за собой свору борзых да голштинских баронов из проходимцев. Весёлый и довольный, попойку устроил и всю ночь гулял, не заметивши во хмелю ни часа смерти Елизаветы, ни тяжести короны императора русской державы.

Слушая хохот и пьяную брань из покоев Петра, шепталась дворцовая стража. И кто знает, что могло бы случиться в ту ночь, если бы Екатерина, ждать не умея, своей судьбе навстречу сама не пошла.

Вместе с девятнадцатилетней княгиней Дашковой и изнемогшей от страха Олсуфьевой, никем не примеченные, крадучись, вышли из дворца.