«Поэт пил, скандалил. Краснея потухавшими глазами, он мельком заходил ко мне, раздраженно бормотал о каких-то и от кого-то обидах, собирался куда-то уезжать, а потом внезапно поднимался, сулил зайти — и не заходил. При таком его состоянии работа над изданием была немыслима.

Вдруг как-то позвонила жена по телефону: и на второй, на третий день он пришел вместе с ней. Мы уселись за стол. Я выложил стихотворения.

Есенин исхудал, побледнел, руки у него тряслись, на лице его, словно от непосильной работы, была глубочайшая усталость, он капризничал, покрикивал на жену, был груб с ней.

И тотчас, наклоняясь к ней, с трогательной лаской спрашивал:

— Ты думаешь, Соня, это стихотворение сюда лучше?

А потом сразу серчал:

— Что же ты переписала? Где же то, что, понимаешь, я недавно написал? Ах, ты!..

И так мешались грубость и ласка все время.

…Сделали первый том. Начали определять даты написания вещей. Тут между супругами возник разлад. И разлад этот происходил по ряду стихотворений».

В минуты просветления Есенин позволял себе пошутить над своим пристрастием к выпивке. 16 октября он в письме Анне Берзинь жаловался на финансовые затруднения: «Мое положение хуже, чем у поросенка, готового на убой… Денег нет ни копейки. Нет даже на то, чтобы купить билет в кино или дать Шурке на трамвай… Полжизни за 100 рублей. Ваш Сергей Есенин.

Р. S. Не употребляйте алкоголь. Он очень вредит здоровью и процветанию. Я всегда знал это, поэтому и проповедую. С. Е.»

Однако состояние поэта вызывало самые серьезные опасения. Сохранилось письмо отца Сергея Александровича сыну, написанное 18 октября:

«Дорогой Сережа, пожалей себя ради нас и твоих сестер, все наши надежды только на тебя, ты все еще молодой годами, ты должен жить долго на земле, у тебя есть мозги и знаменитый талант… Нет ничего, чего бы тебе не хватало. Зачем ты губишь себя, чего тебе не хватает… дорогой Сережа! Я слезно прошу тебя покончить с этой злой пьянкой».

Анатолий Мариенгоф писал об этом периоде жизни Есенина:

«В последние месяцы своего ужасного существования Есенин был личностью не более одного часа в день, а иногда и того меньше. Его сознание начинало меркнуть после первого стакана утром. А за этим первым стаканом неизбежно следовал второй, потом третий, четвертый, пятый… И так каждый день, каждую ночь… Он писал свои замечательные стихи 1925 года именно в тот час, когда сохранял человеческий облик. Он писал их, ничего не черкая, и тем не менее они безукоризненны по форме».

Однажды в эти месяцы Есенин сказал Наседкину: «Я ищу свою погибель. Я устал от всего».

Что мог Наседкин на это сказать? «Мне тогда казалось, что Есенин утратил веру в себя. Стараясь приободрить его, я посоветовал ему на какое-то время перестать писать, начать лечиться против запоев, поискать новые темы. Есенин молчал».

К концу сентября у Есенина начались галлюцинации. Усилилась мания преследования.

Близкие люди — сестра Екатерина, ее муж Наседкин и Анна Берзинь — составили «заговор» с целью заставить больного поэта лечь в клинику лечиться. Привлекли к «заговору» Воронского. Однако Есенин и слушать не хотел о лечении. В октябре пьяный поэт исповедовался Евдокимову: «Евдокимыч, я не хочу ехать за границу. Они хотят услать меня в Германию для лечения! Это отвратительно! Я не хочу! Какого черта я должен подчиняться им! Эти немцы!.. Все стараются уговорить меня уехать за границу для лечения — включая Берзинь и Воронского. Они не понимают, что мне там станет хуже. Ох, Евдокимыч, только ты знаешь, как я люблю Россию!»

Наседкин свидетельствовал: «Его неделя делилась на две половины, трезвую и пьяную… Иногда он припоминал обиды двух– или трехлетней давности. Его старые знакомые стали сторониться его, а на их месте появились представители богемы, попрошайки, ищущие, где бы выпить за чужой счет. На первый взгляд Есенин, когда бывал трезвым, мало походил на больного. Только внимательно приглядевшись, я замечал, что он очень устал. Его нервы реагировали болезненно на самые простые вещи, руки дрожали, веки воспалены. Хотя бывали дни, когда эти следы перенапряжения и внутренней болезни исчезали».

Будучи трезвым, Есенин читал, писал и не принимал никаких гостей. «90% его встреч с друзьями, — вспоминал Евдокимов, — падали на дни запоев и проходили в ресторанах, пивных, в чужих квартирах и всяких случайных местах, но никогда не в обычном человеческом окружении. В его общении с людьми одно было очевидно — он дружил и поддерживал отношения только с теми, кто громогласно объявлял себя поклонниками его таланта».

В октябре 1925 года Есенин написал краткую автобиографию для «Собрания стихотворений», но, как и все его автобиографии, она была очень фрагментарна и не вполне точна. Есенин сам чувствовал это. В декабре он сообщает Евдокимову: «В первом томе должна быть автобиография. Выброси все, что я там написал о себе. Это все вранье, вранье!.. Я любил, целовал, выпивал… нет, не в этом дело… не в этом дело… Мне все надоело, Евдокимыч, все надоело!»

В конце ноября Есенин провел несколько дней в Ленинграде. В одну промозглую осеннюю ночь он ходил без шляпы вдоль Невы, дрожа от холода. Он объяснил, почему поступил так: «Я хотел утопиться в Неве».

Однажды ночью, напившись, Есенин и Сахаров заснули в одной кровати. Ночью Сахаров проснулся от того, что Есенин пытался задушить его. «Есенин, — вспоминал Сахаров, — дрожал как в лихорадке и все время спрашивал, словно самого себя: «Кто ты? Кто?» На следующее утро Есенин разбил зеркало, при этом заливаясь слезами».

Поэту Садофьеву Есенин сказал, явно имея в виду Толстую: «Я живу с человеком, которого ненавижу». Но уже через несколько минут он добавляет: «Я давным–давно был бы трупом, но человек, с которым я живу, удерживает меня от смерти».

Примерно тогда же Есениным овладела странная идея. Он поделился ею с Грузиновым, попросил того написать некролог и объяснил смысл столь экстравагантного замысла: «Я скроюсь. Преданные друзья организуют мои похороны. В газетах и журналах будут напечатаны статьи обо мне. Потом я объявлюсь. Скрываться я буду неделю или две, чтобы журналы имели время напечатать статьи обо мне. А потом я объявлюсь. Мы увидим, что они напишут обо мне! Мы узнаем, кто мне друг, а кто враг!»

Перед тем как лечь в клинику, Есенин решил повидать двух людей: Августу миклашевскую и Анатолия Мариенгофа. У Августы он довольно долго просидел молча, глядя на актрису и ее сына, потом сказал, что это все, что ему было нужно, и попросил навестить его в клинике.

С Мариенгофом дело обстояло посложнее — надо было идти на мировую. Шершеневич вспоминал: «Перед тем, как он лег в клинику, Есенин пришел к Мариенгофу и сказал: «Я пришел, чтобы помириться с тобой» и добавил:«Ладно, Толя, когда ты будешь писать обо мне, не пиши плохо». Можно ли было ожидать от Сережи с его упрямством, что он прийдет первым ради примирения, если это не было накануне его смерти?»

26 ноября 1925 года Есенин лег в психиатрическую клинику Первого московского университета. Его тщательно обследовали и 5 декабря записали в истории болезни заключение, в котором фигурировали белая горячка и галлюцинации. В остальном его физическое состояние было удовлетворительным.

Писатель Олег Леонидов, видевший Есенина в те дни, был поражен его веселым настроением и желанием работать, но в то же время заметил, что поэт «с навязчивостью говорил о смерти, об окружающих его больных, которые одержимы идеей самоубийства, о девушках, пытающихся повеситься на собственных косах, о тех, кто крадет лезвия «Жиллет», чтобы вскрыть себе вены… И он сказал, что скоро умрет».

27 ноября Есенин писал Чагину: «Опять лег. Зачем — не знаю, но, вероятно, и никто не знает… Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кое от каких скандалов». (Есенин имел в виду угрозу судебного преследования из-за скандала с дипкурьером Рогой в поезде).

6 декабря он отправляет записку Евдокимову: «Лечусь вовсю. Скучно только дъявольски, но терплю потому, что чувствую, что лечиться надо».