«Есенин (и вся группа имажинистов — Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков) стоят где-то на перепутье между направлениями Клюева и Маяковского. Корни Есенина в деревне, но они не такие глубокие, как у Клюева… Есенин не только моложе, но и более гибок и пластичен, более открыт для влияний и возможностей… Есенин хвастается тем, что устраивает скандалы и что он вообще хулиган. По общему признанию, его скандалы, даже чисто литературные («Исповедь хулигана») никого не пугают. Тем не менее не подлежит сомнению, что Есенин отражает предреволюционное и революционное настроение сельской молодежи, которую подтолкнуло к скандалам и безрассудству разваливающееся устройство деревни».

Далее Троцкий утверждал, что имажинизм ослабляет динамизм Есенина. «В любом случае имажинизм не является той литературной школой, от которой можно ожидать каких-либо серьезных достижений».

Троцкий определял есенинского «Пугачева» как «сентиментальную романтику». «Не без внимательного прочтения этой романтической поэмы один из вождей большевистской партии высказал мнение, что «Пугачев» — это с головы до ног сам Есенин: он хочет выглядеть ужасным, но не может… Если имажинизм, который вряд ли имеет право на существование, полностью себя исчерпал, то тем не менее у Есенина все впереди».

Есенин формально еще не порвал с имажинизмом, но в очерке «Железный Миргород» он фактически согласился с Троцким и написал, что имажинизм «иссякаем».

Есть все основания полагать, что Троцкий произвел на Есенина очень сильное и весьма положительное впечатление. По свидетельству Мариенгофа, который сопровождал Есенина в походе в Кремль на встречу с Троцким, поэт подарил Троцкому экземпляр первого номера имажинистского журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном», который вышел в Москве в конце 1922 года. Разговор в Кремле шел о создании нового журнала, но никакого реального результата их беседа не принесла.

Судить о впечатлении, которое Троцкий произвел на Есенина, можно хотя бы по словам известного в те годы литература Олега Леонидова, который в 1926 году писал: «Л. Д. Троцкий следил за творчеством Есенина с большим интересом. Он беседовал с поэтом несколько раз, стараясь приободрить его. После таких разговоров с Троцким Есенин уходил оттуда спокойным, довольным, мечтая стать «государственным» национальным поэтом и отчасти посмеиваясь, а отчасти серьезно называл себя государственной собственностью».

Василий Наседкин, в ту пору много общавшийся с Есениным, рассказывал: «Есенин рассматривал Троцкого как идеальный законченный тип человека».

Троцкий импонировал Есенину и тем, что он не разделял линию большинства руководства большевистской партии на ужесточение контроля над литературой. Он вполне разделял точку зрения Воронского, главного редактора журнала «Красная новь», что «попутчиков» не следует давить. В 1923 году Троцкий писал:

«Мы верим в то, что товарищ Воронский осуществляет — в соответствии с партийными указаниями — главную литературно-критическую работу… Мы прекрасно знаем политическую ограниченность, неустойчивость и ненадежность попутчиков. Но если мы отбросим Пильняка, «Серапионовых братьев» и Всеволода Иванова, Тихонова и Полонскую, Маяковского, Есенина — что у нас на самом деле останется помимо неоплаченных еще обещаний будущей пролетарской литературы? Область искусства не является той, где партия должна командовать».

После своего возвращения из-за границы Есенин стал реально ощущать поддержку Воронского, бывшего ставленником Троцкого. Он навестил Воронского в редакции «Красной нови». Воронского поразила европеизированность поэта, в частности, его напудренные щеки, но он отметил и двойственность Есенина, который выглядел простым, меланхоличным, очаровательным русским парнем с неясной улыбкой. «Уходя, — вспоминал Воронский, — Есенин сказал мне: «Мы будем работать вместе и будем друзьями. Но имейте в виду: я знаю, что вы коммунист. Я тоже на стороне Советской власти, но я люблю Россию по-своему. Я не позволю, чтобы мне затыкали рот, и не буду плясать под чью-то дудку». Он произнес эти слова с улыбкой, на половину шутливо, наполовину серьезно».

В 1923 году, когда Есенин стал постоянным автором «Красной нови», Воронский, который в то время подвергался жестокой критике со стороны догматической части «пролетарских» писателей, выступил в защиту попутчиков. Он писал: «Следует признать, что многие попутчики не сильны по части коммунизма — поэтому они и являются попутчиками. Но они — в плане художественном — представляют собой самый мощный фланг современной литературы». Среди попутчиков Воронский выделял Маяковского, Есенина, Пастернака, Бабеля и Горького.

Однако пора от дел поэтических и политических вернуться к проблемам любовным, к женщинам, которые любили Есенина и были разочарованы его отъездом в Европу и Америку в свадебное путешествие с Айседорой Дункан.

Прежде всего следует сказать о Галине Артуровне Бениславской, которая любила Есенина пылкой и самоотверженной любовью, готова была на любое самопожертвование, на все — ради него. Как она была счастлива, когда Есенин переспал с ней! Для нее женитьба Есенина на Айседоре Дункан была тяжелейшим ударом.

По дневнику Гали Бениславской можно проследить приметы ее борьбы с собой, со своей ревностью.

1 января 1922 года Галя записывает в своем дневнике: «Хотела бы знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-богу, хотела бы я посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подавать вида, больше того — можно разыгрывать счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты — вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но все-таки, если любишь так по-настоящему — нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую. Иначе значит — мало любишь. Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания… И все же буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страдания и унижения».

Спустя месяц, 31 января, она исповедуется в дневнике: «Знаю, буду любить еще и еще, не один раз загорится кровь, но так, так я никогда не буду любить, всем существом, ничего не оставив для себя, а все отдавая. И никогда не пожалею, что так было, хотя чаще было больно, чем хорошо, но «радость — страдание — одно». И все же было хорошо, было счастье; за него я благодарна».

А рядом ревность — на этот раз к прошлой сопернице, давно ушедшей из его жизни, и злые, несправедливые слова в ее адрес: «Была З. Н, но она ей-богу, внешне не лучше «жабы»… Не ожидала: что угодно, но не такая». Смешно, что ревность к Зинаиде Райх у Бениславской замешана вдобавок на ее большевистском фанатизме: «И в нее так влюбиться, что не видеть революцию?! Надо же!»

Пришла весна, и Галя Бениславская испытывает еще большее волнение. 21 марта она записывает в дневнике: «В четверг начался очередной приступ тоски, а на следующий день я все боролась, вспоминая, что было ведь очень хорошо — чего же больше? А с другой стороны тошнота при мысли, что он там… со своей новой женой и день, и ночь…»

Она обращается в дневнике к своей ближайшей подруге Анне, рассказывает, как ушла в лес на лыжах, как блестел снег под солнцем и как ей было хорошо. «Я вдруг почувствовала это радостное предвесеннее оживление и сама ожила. Ничего не хотелось, только жить вместе с лесом и подглядывать его движения, шорохи… И вдруг — неожиданная мысль о… Я испугалась, думала, будет больно, захочу увидеть. Нет, захотелось только, чтобы где-нибудь он смог сейчас увидеть все это. Я знаю, это его примиряет, успокаивает — «и в душе, и в долине — прохлада», он тогда задумчивый, кроткий, хороший. «Синий свет, свет такой синий, в эту синь даже умереть не жаль». И вместе с тем поняла, что смешно досадовать из-за Дункан, ведь я понимаю, что именно она может взять его, и против этого ничего не поделаешь».

Природа ее успокаивала, приносила иллюзию мира в ее душу.

«Вот я поняла, что в жизни не один Есенин, что его можно и надо любить, но любить именно бескорыстно, не жадной любовью, требующей чего-то от него, а так, как вот любишь этот лес, не требуя, чтобы лес жил, сообразуясь со мной, или он всегда был там, где я».