— Нинга, — послышался трескучий голос, слившийся с шорохом сухих семян в тыквенной голове и бренчанием побрякушек, которыми она была увешана. Казалось, говорила сама кукла. — Нареки меня Нинга, Эпиминофас!

Жрецу и раньше приходилось слышать о таких трюках, но просвещенные служители Амалиаса никогда не прибегали ни к чему подобному. То, что изобразила здесь эта девица, — просто кощунственный розыгрыш, святотатство!

— Неблагодарная! — воскликнул Эпиминофас. — Амалиас, величайший из богов, не затем даровал тебе речь, чтобы ты насмехалась в святом храме над его служителем! — Он набрал в грудь побольше воздуха, чтобы полнее развить эту мысль, но Тамсин заговорила вновь своим собственным чистым голоском:

— Лучше давайте поговорим. — Она метнула быстрый взгляд на узорчатый полог, висящий за алтарем. — Наедине. Вы, я и Нинга. — И она пристально посмотрела на жреца.

После краткого размышления Эпиминофас решил согласиться на предложение Тамсин. Какой бы безумной эта девица ни казалась, она не была полностью лишена здравого смысла, так что, может быть, ему удастся-таки с ней договориться. Или же она настолько разоблачит себя, что немедленное суровое наказание окажется логическим завершение ее возмутительной выходки. А кроме того, он мог изобразить, что по-прежнему владеет ситуацией, что было тоже немаловажно.

Эпаминофас в сопровождении четырех прислужников повел девочку за узорчатый полог, другие четверо выстроились перед алтарем, не позволяя никому приблизиться, хотя никто об этом и не помышлял. Несчастный родственник девицы, Арнулф Праведник простерся ниц и в буквальном смысле трясся от страха.

— Вот что я скажу тебе, красавица, — строго проговорил жрец. — Здесь, в этой глухомани, я разрешаю тебе продолжать заниматься врачеванием, но лишь при одном условии: если будешь признавать главенство бога Амалиаса. Можешь ворожить, колдовать, произносить заклинания сама или от имени своей куклы — мне это безразлично. Но только здесь, в округе. Если вздумаешь сунуться в Ерваш, попытаешься противопоставлять себя жрецам, порочить их или пятнать имя самого Амалиаса, — пеняй на себя. Тогда уж мы будем разговаривать с тобой по-другому. — Эпиминофас уселся на складной стул, помолчал и продолжил доверительным тоном: — От тебя требуется только официальное признание того, что ты придерживаешься той же веры, что и мы. Веди себя подобающим образом, соблюдай приличия, большего никто от тебя и не требует. А твоя идея внести имя твоей куклы в наши священные свитки не просто нелепа, она кощунственна. Подумай как следует — и ты сама откажешься от этой блажи.

Тамсин посмотрела на жреца с наивным удивлением

— Твоя речь — это речь человека, который ни во что не верит… Который не верит не только в только в собственного бога, но и во все божественные очертания, запечатленные в кругах поднебесного мира.

Эпаминофас был поражен гладкостью речи, да и самим выбором слов неграмотной деревенской девочки. Которая еще к тому же столько лет изображала из себя немую. Он рассмеялся, хотя ему почему-то стало неловко.

— Постой, дитя, не будешь ведь ты уверять меня, что сама веришь во все это твое так называемое колдовство? — Он посмотрел на Тамсин и покачал головой: — Кого ты пытаешься обмануть? Да я же тебе в отцы гожусь и, поверь, повидал на своем веку немало таких, как ты. Одумайся, дитя, смирись. От этого ты только выиграешь.

Он протянул унизанную кольцами руку, желая потрепать по плечу эту странную девочку-колдунью, но тут же отшатнулся как ужаленный: Тамсин сунула куклу ему прямо в лицо.

— Так, значит, ты считаешь, что наше волшебство такое же фальшивое, как и твое? — раздался трескучий голос. — Что ж, давай проверим!

Когда Тамсин со жрецом скрылись за узорчатым пологом, Арнулф, простершись перед алтарем, принялся молить Амалиаса о пощаде. Он боялся его гнева, боялся позора и сурового наказания, которое могло навлечь на всех них дерзкое поведение Тамсин. Но больше всего он боялся саму Тамсин. Арнулф тешил себя надеждой, что верховный жрец приструнит и обуздает своевольную девицу, которая забрала уже власть не только над его семьей, но и над всей деревней.

Тюмени совсем недолго пробыла за пологом, как вдруг в храме и вокруг него наступила какая-то странная тишина. Смолкло веселое щебетание птиц, скачущих по соломенной крыше, даже ветер улегся. Ожидающие выхода жреца и Тамсин селяне со своими детьми тоже притихли и стали с недоумением оглядываться по сторонам. И тогда ЭТО началось. Земля под ногами вздрогнула, а потом стала раскачиваться, сперва едва заметно, потом все сильнее. Массивные глы6ы-колонны, из которых были составлены стены башни, принялись с ужасающим скрежетом тереться друг о друга. Селяне в ужасе замерли. Они и рады были бы убежать, но для этого им пришлось бы миновать узкий дверной проем, который на их глазах то и дело перекашивало. Уж лучше пусть им на головы свалится соломенная крыша да несколько жердин. Вот почему все, включая Арнулфа и даже четырех прислужников, сгрудились в центре храма.

Прошло немного времени, и раскачивание стало уменьшаться, скрежет трущихся глыб прекратился, и снова все сделалось как раньше. И тогда из-за узорчатого полога появились шестеро и разошлись по своим местам: жрец с прислужниками остановились у алтаря, Тамсин — в почтительной позе перед каменным сосудом, усеянным каплями засыхающей крови. Арнулф поспешил встать рядом с падчерицей и когда приблизился к ней, то увидел, что она повелительным жестом протягивает вперед куклу.

— Нинга, — продребезжал все тот же неживой голос, и верховный жрец послушно повторил:

— Нинга.

Писец обмакнул перо в капельку крови, капнувшей из крохотного кулачка, и Арнулф заметил, что кровь эта черна как ночь. А еще он, да и не он один, заметил, что, когда Тамсин величественно повернулась к ним, на шее ее куклы блестело новое украшение — маленькие медные ножны, в которых храннлся священный ритуальный ножичек — обязательная принадлежность верховных жрецов Амалиаса.

После Дня Наречения слава Тамсин начала расти не по дням, а по часам. Благословение жрецов, распространившееся и на куклу, укрепило ее позиции. Тамсин приглашали теперь иногда даже далеко от дома. Она излечивала, ворожила, заговаривала и все равно уже не успевала помочь всем, кому нужна была ее помощь. Тогда она обучила своих названых братьев и сестер кое-каким простейшим приемам. Арлю, старшему из детей, больше всего пришлось по душе лечить домашний скот, а самая младшая, Гурда, умела готовить восхитительный сыр.

Однажды за Тамсин явился гонец из Фаландера: старейшины города просили ее приехать к ним и вернуть воду в иссохший источник, а если это невозможно, найти новый. Все знали, что Тамсин еще никогда такого не делала, но никто не сомневался, что она может все. И вот Тамсин на ослике, которого вел в поводу посланный, с куклой в руках отправилась в далекое путешествие на юг. На ночлег они останавливались в лучших постоялых дворах, и молодая колдунья не упускала случая сотворить между делом какое-нибудь чудо. Молва о ней разносилась во все стороны, а зачастую и опережала ее появление.

Случилось так, что город Фаландер был самым крупным из всех виденных ею до сих пор. На севере, где она жила, городов, в сущности, и не было, только небольшие поселения. Фаландер стоял на холме, и, хоть и не являлся городом-крепостью, его окружали стены, ограждающие имения знатных граждан города. Там даже имелась каменная арка, а за аркой, у подножия холма, теснились жилища простого люда.

Когда-то обильный, источник в последнее время давал все меньше и меньше воды, да и вкус у нее сделался горьковато-соленый. Состоятельные фаландерцы просто не знали, что делать. По всему выходило, что им придется оставить свои роскошные дома и землю, где они родились, и переехать в какой-нибудь из соседних городов. Те, кто победнее, были, конечно, легче на подъем, но и им не хотелось покидать родные места.