— Я уверен, — сказал Чарлз, — что слова мадемуазель не лишены здравого смысла.
Руперт улыбнулся, он знал, что принц Уэльский понял каждое слово, и не говорит с мадемуазель по-французски только из застенчивости.
— Скажите ему, — приказала мадемуазель, — что он может прийти в мои апартаменты и сидеть возле моих ног, пока я буду беседовать со служанкой.
Когда Руперт перевел, Чарлз ответил:
— Мадемуазель невероятно великодушна, но у меня важное свидание с леди.
— Леди? — воскликнула мадемуазель.
— С моей маленькой сестрой, мадемуазель. С моей подружкой Минеттой.
Генриетта почувствовала, что прекрасная гостья недоброжелательно относится к ее брату.
— Уходите! — сказала она. — Вы не нравитесь Минетте!
— Я понимаю, — сказала мадемуазель, — девочка еще мала, но ее стоит поучить правилам хорошего тона. Ее следовало бы хорошенько высечь.
Услышав слово «высечь», Генриетта обхватила брата и с плачем уткнулась в его плечо.
— Никто тебя не обидит, Минетта, — сказал тот. — Никто тебя пальцем не тронет, пока Чарлз с тобой.
Мадемуазель засмеялась и, поднявшись, приказала Руперту проводить ее.
— Оставим мальчика играть с сестренкой, — сказала она. — В конце концов, он всего лишь мальчишка, и, совершенно очевидно, еще не вырос из детских забав.
Стоило им уйти, как на Минетту и ее брата вновь напало безудержное веселье.
Что ни день они были вместе, что ни день он приходил и разговаривал с ней, и хотя она далеко не все понимала из того, что он говорил, она знала, что он любит ее так же, как и она его.
Ей и в голову не приходило, что когда-нибудь все может измениться, пока однажды он не пришел к ней и не сказал, с грустью поцеловав:
— Минетта, мы всегда будем любить друг друга.
На следующий день он не пришел. Она с негодованием спросила, где Чарлз, и ей ответили, что он уехал. Она мучилась день и ночь, не ела, плохо спала, ей так хотелось, чтобы он вернулся.
Мама ласково обнимала ее.
— Мое дорогое дитя, ты еще очень мала, но есть вещи, которые необходимо знать и тебе. Твой отец сражается с плохими людьми, и твой брат поехал к нему на помощь. Потом, когда они победят плохих людей, мы все вернемся домой, и у тебя будет не один, а целых три брата, а кроме того еще и сестра.
— Не хочу трех братьев, — рыдала Генриетта. — Минетта хочет Чарлза.
И все последующие дни во дворце Сен-Жермен она оставалась печальной. Если бы кто-то спросил ее, отчего она такая грустная, она бы ответила:
«Хочу Чарлза». Все дни напролет она сидела на коленках у окна, высматривая его, ей казалось, что она ждет брата годы, но при этом она ни на час не забывала его.
Принцесса Генриетта лежала в постели в покоях Луврского дворца. Мать сидела у кровати, накинув на плечи три шали, надев на руки толстые перчатки. Погода стояла морозная, январская, и за стенами Лувра на узких парижских улочках французы сражались с французами. В стране полыхала гражданская война, именуемая Фрондой.
Маленькая Генриетта, которой исполнилось четыре года, дрожала от холода, и мать ее тоже дрожала, но к холоду примешивались иные причины. Как обмолвилась ее подруга мадам де Мотвиль, в этом году взошла несчастливая звезда для монархов.
Генриетта-Мария не особо вслушивалась в леденящие душу крики, то и дело доносившиеся сквозь стекла, мыслями она была в стране своего мужа, там, за Ла-Маншем, потому что король Англии стал узником парламента и теперь ждал суда. Она молилась о том, чтобы ей позволили свидеться с ним, но получила отказ. В случае приезда в Англию, — так ей было сказано, — она сядет на скамью подсудимых вместе с мужем, ибо парламент полагает, что на ней не меньше, чем на короле, лежит вина за преступление, именуемое Государственной Изменой.
Что происходит в Англии? Об этом ей было известно мало, поскольку немногим посыльным удавалось добраться до нее через охваченную гражданской войной Францию. Она попеременно осыпала упреками себя и других. То она негодовала на себя за то, что погубила не только собственную жизнь, но и жизнь мужа и детей, но тут же роптала на злодея Кромвеля и его разбойников-парламентариев, принесших столько несчастий ее семье.
И вот она, королева Англии, сидит без пищи и тепла в огромном пустом дворце, одна с ребенком на руках, с воспитательницей, отцом Сиприеном и парой слуг, которые страдают не меньше ее.
Трое ее детей были узниками парламента:
Джеймс, Элизабет и Генри. Мэри, слава Богу, удачно вышла замуж за иностранного монарха еще до того, как ситуация в стране вышла из-под контроля, и теперь смогла предоставить убежище брату Чарлзу и всем, кто смог ускользнуть. В эти тяжелые дни Мэри старалась помочь своей семье.
По приезду во Францию Генриетта-Мария поначалу держалась высокомерно, но мало-помалу пришлось сбросить спесь. К тому же она осталась без драгоценностей и серебра: пришлось послать все, что было, мужу в Англию. Если когда-то своим легкомыслием она в немалой степени способствовала падению мужа, то по крайней мере теперь она от всего сердца хотела помочь ему. Только сейчас, в разлуке, она поняла, как сильно любит этого честного и славного человека, лучшего из мужей и отцов, пусть даже при этом не самого мудрого из королей. А на какую помощь со стороны французских родственников она могла рассчитывать сейчас? Королевской семье пришлось покинуть Париж, маленький король заботами матери королевы был переправлен в Сен-Жермен, где оба они оставались весь период осады Парижа. Мадемуазель де Монпансье приняла сторону бунтовщиков-фрондеров, что для нее очень характерно: чего не сделаешь, чтобы привлечь к себе внимание! Поистине зловещая звезда зажглась в этом году на небе! Генриетта-Мария тщетно заклинала мадемуазель подумать, что она делает, но частенько сама задумывалась, не совершает ли она глупость, разделяя позицию королевы Анны. Ей трудно было усвоить, что жизнь и в той и в другой стране ушла далеко вперед, их народы по-новому начали смотреть на вещи, будущее открывало новые перспективы. Стюарты оказались столь же автократичны, как и Тюдоры, но не чувствовали настроения народа, а именно это чутье лежало в основе популярности, завоеванной великими монархами из династии Тюдоров — Генрихом VIII и Елизаветой I. Простой люд уже отказывался признавать священное право королей управлять всем; еще живы были те, кто помнил мятежи баронов в предшествующем столетии. Народ хотел вернуться к тем временам, когда власть короля была ограничена. Но как легко рассуждать о просчетах задним числом и, оглядываясь назад, говорить: если бы сделать так, то ничего бы и не было! Если бы Карл I и Генриетта-Мария не делали ошибок, они бы и сейчас благополучно царствовали в Англии и жили вместе в счастии и довольстве.
Но все повторялось в другой стране и с другой королевой — Анной Австрийской, королевой-матерью Франции. Мазарини и королева-регентша задавили народ непосильными налогами, и тот наглядно продемонстрировал, что эра безмятежной веры в право монархов управлять своими подданными кончилась. Франция разделилась на две части. Анна, такая же легкомысленная, как и Генриетта-Мария и столь же не от мира сего, в лицо смеялась Полю де Гонди, коадьютору Парижа, и поощряла насмешки других в адрес этого денди, чьи привычки плохо соотносились с сутаной, которую он носил как представитель церкви. Поль де Гонди, будучи сильной личностью, объявил, что хочет править Парижем и приготовился всерьез приступить к осуществлению своей мечты.
В конце июля, в разгар летней жары, парижане бросились баррикадировать улицы как раз напротив тех окон, перед которыми сидела сейчас английская королева и ее дочь. Огромные бочки, набитые землей и поставленные в ряд, перегородили проходы с дворцовой площади на узкие улочки. На охрану заграждений были откомандированы люди. Все это напоминало знаменитую «ночь баррикад» прошлого столетия, да и, собственно, являлось ее отголоском.
Война — «Фронда»— началась. Название представляло из себя типичный образчик чисто парижского юмора. Перед самым началом событий был принят закон, запрещавший парням-малолеткам околачиваться на улицах города и метать друг в друга камни при помощи популярных в то время рогаток и пращей, по-французски именуемых «фронда». Такие игрища не раз и не два заканчивались для их участников плачевно и давно вызывали беспокойство в обществе. Во время горячего обсуждения в парижском парламенте налогов, навязываемых ненавистным фаворитом королевы-матери, кардиналом Мазарини, президент парламента призвал собравшихся обратить внимание на условия, выдвигаемые Мазарини. Сын президента Башомон, слывший в Париже человеком светлого ума, заявил, что, когда придет его очередь говорить, он с удовольствием расстреляет из пращи оппонентов своего отца. Красное словечко было немедленно подхвачено, и прозвище «фрондер» прилипло к тем, кто выступал с критикой двора.
