Она засмеялась и с восторгом отдалась приготовлениям к первому званому вечеру. Для услаждения королевского величества предполагалось организовать ослепительный балет. Она и Филипп… будут танцевать вместе. Их первый выход в свет перед лицом короля должен превзойти все, что было когда-либо раньше.

Она веселилась и дурачилась. Она писала стихи, распевала их, положенные на музыку, подолгу отрабатывала танцы; ее наряд должен стать самым прекрасным из всех, которые у нее когда-либо были. Поскольку жизнь сделала новый поворот, она собиралась с головой уйти в веселость, присущую ее натуре, но долгое время скрытую под спудом.

Филипп подолгу наблюдал за ее приготовлениями, аплодировал ей, целовал в конце репетиции.

— Все мужчины умрут от зависти ко мне этим вечером, — заявил он. — Все мужчины!

Веселая и оживленная как никогда прежде, она приветствовала появление Людовика, грациозно присев, когда король протянул ей руку для поцелуя.

Перед отъездом в Тюильри он пожелал жене спокойной ночи и подумал, до чего же она некрасива и бледна. Королева лежала на кровати, играя с фрейлинами в карты. Оторвав голодные глаза от блюда со сладостями, лежавшего у нее на постели, Мария-Тереза взглянула на него, и он в который уже раз ощутил себя лакомым кусочком, самым крупным и самым сладким из всех. На него вновь накатила дурнота, и он ощутил злость оттого, что дочь испанского короля оказалась непохожей на мадам де Суассон.

Теперь перед ним стояла Генриетта. Боже! Такая великолепная, такая красивая! Ему еще не приходилось видеть ее такой. Вся его жалость к маленькой кузине вмиг улетучилась, и осталось возбуждение, природы которого он не понимал.

— Пусть это будет моей привилегией, — сказал он, — открыть бал в паре с вами, кузина, а впрочем, нет, ведь вы отныне моя сестра!

И он взял Генриетту за руку.

Она одновременно ощутила восхищение при виде его красоты и отчаяние от мысли, что это ее брат, а не муж. Впрочем, сейчас он смотрел на нее, как никогда прежде не смотрел. Заиграли скрипки, и танцующие пары последовали за ними.

— Вы изменились, — сказал Людовик.

— Неужели, ваше величество?

— Замужество оказало на вас влияние.

— Ваше величество всегда видели во мне сестру изгнанного короля, а сейчас увидели в той же женщине сестру царствующего короля и… жену вашего брата.

— Генриетта, — прошептал он. — Я так рад, что вы — моя сестра.

Ее глаза вдруг наполнились слезами, и он увидел это. И тут внезапно все для него стало ясно. Так много женщин любят его, и вот еще одна.

Он был тих на протяжении танца, зато она вновь стала оживленной и красивой. Такой она оставалась весь вечер, и это было для нее началом новой жизни. Она знала, что все присутствующие в этом громадном зале не сводят с нее глаз и поражаются переменам, произошедшим с ней. Она почти слышала их голоса, видела в глазах немой вопрос: та ли это маленькая Генриетта, тихая крошка принцесса, всегда такая робкая, худенькая, в любую секунду готовая забиться в угол? Неужели замужество сделало ее такой? Неужели под тихой и скромной внешностью таились такое обаяние и жизнерадостность?

Людовик был совершенно увлечен. Он не замечал мадам де Суассон, он просто был не в силах отойти от Генриетты, и она почувствовала, как безрассудная смелость охватывает ее. Слишком долго она страдала от того, что король не находил ее привлекательной!

Он сказал ей:

— Теперь когда королева не вполне здорова, вы могли бы во многих вещах помочь мне. Нам нужна дама, которой можно поручить руководство двором. К сожалению, моя мать скорбит в связи со смертью кардинала, жена нездорова…

— Я сделаю все, чтобы оказаться хорошей заменой им, — прошептала Генриетта.

— Заменой? — сказал Людовик. — О… Генриетта!

— Ваше величество нашли меня изменившейся. Но разве я так сильно изменилась? Я такая же худенькая, как и раньше.

— Да, изящная, как веточка вербы.

— Или как кожа и кости Святой Невинности. Помните?

— Вы стыдите меня! — воскликнул Людовик. — Между тем я сейчас думаю, каким дураком, каким законченным болваном я был, Генриетта!

— Ваше величество!..

— Я думаю о том, что могло бы произойти. О том, что мог оказаться на месте Филиппа. Она прервала его:

— Ваше величество, что бы я только не отдала, чтобы видеть вас рядом с собой год назад!..

— Так вы…

— Вы сомневаетесь в том, что кто-то может видеть ваше величество и не полюбить?

— Что же нам делать? — сказал король. — Какое несчастье! Вы и я… и узнать об этом так поздно!

Она сказала:

— Мы, отпрыски королевских фамилий, несем на себе бремя государственных обязанностей. Но это не может помешать нам быть друзьями. Для меня достаточно находиться рядом с вами и как можно чаще видеть вас.

— Да, как можно чаще. Так оно и будет, Генриетта. Вы самое совершенное создание моего двора, и вы… жена Филиппа.

Весь вечер они провели вместе, и мадам в этот вечер была как никогда весела. Это самые счастливые мгновения в моей жизни, сказала она самой себе.

Филипп с бесконечным удовлетворением наблюдал за женой и братом: теперь он имел то, что желал Людовик. Это был достойный реванш за все унижения, которые он испытал в детстве.

Людовик хотел Генриетту, а Генриетта была женой Филиппа.

Генриетта ощущала себя счастливой, как никогда в жизни. Ее полюбил Людовик и теперь постоянно искал повод для того, чтобы находиться рядом с нею. Ей было поручено руководство двором — в содружестве с самим королем. Людовик по сто раз на дню называл себя последним дураком за то, что мог жениться на ней, но оказался слепцом. Ему стало ясно, что он всегда был неравнодушен к ней, что то сочувствие, которое она вызывала в нем, и было любовью в ее чистейшем проявлении. Он понял, что оказался простаком, никогда не мыслившим самостоятельно, потому что находилось множество других, делавших это за него, и ему было недосуг опереться на собственный ум, потому что все вокруг на сто голосов пели ему о его совершенстве, более достойном бога, нежели человека. Ему не приходилось заниматься самоанализом, ведь он и без того был совершенством; и он с усердием занимался гимнастикой и вольтижировкой вместо того, чтобы учиться в полной мере использовать свои мозги.

Он впервые увидел в себе жертву собственного самодовольства и близорукости. Рядом с ним находился достойный его человек, блистательная женщина, к тому же любящая его, а он умудрился видеть в ней то, что видели и другие: маленькую, грустную кузину, достойную разве что жалости.

Если Генриетта и изменилась, то тоже самое можно теперь сказать и о Людовике. Он больше не был прежним королем-марионеткой. Мазарини умер, и он стремился стать истинным королем Франции. Он рос на глазах, и в этом ему помогала любовь к Генриетте, ибо она помогла ему ощутить, что он больше не мальчик, а мужчина, который ко всему прочему должен соответствовать своему королевскому званию.

Казалось, он вырос не только духовно, но и физически. Он стал по крайней мере на три дюйма выше большинства мужчин вокруг себя, и казался еще более высоким на своих высоких каблуках, в парике из тугих, завитых волос, падавших ему на брови, и широкополой темно-фиолетовой шляпе. Это была поистине величественная персона, подлинный глава двора, каковым он раньше не был.

В эти дни Людовику, как и Генриетте, достаточно было знать, что они любят друг друга. Их связь казалась самой совершенной из всех возможных, потому что в ней не могло быть, как тогда им представлялось, апогея, а следовательно, и нисходящей линии. Оба они, и Людовик, и Генриетта, были слишком чувствительны к соблюдению этикета, чтобы допустить саму мысль о том, что Генриетта может оказаться любовницей короля — не только из-за их понимания брака как прирожденного долга, но и из-за близости, которую дало Генриетте ее замужество с Филиппом.

Фонтенбло, загородная резиденция французских монархов, казалось, создана для их романа. В его сверкающих позолотой салонах Людовик шептал Генриетте признания в любви и вновь повторял эти слова во время прогулок по парку. Король наслаждался близостью к природе и отсутствием церемонности, и Фонтенбло на это время стало его любимым местом отдыха. Ему нравилось бывать там с Генриеттой, королевой его двора, нравилось гулять здесь с друзьями, играть в биллиард или пикет. Генриетта всегда находилась рядом, его рука покоилась на ее руке, его открытые глаза светились нежностью; им нравилось обсуждать планы перестройки Версаля, проектировать длинные галереи, обрамленные апельсиновыми деревьями в серебряных кадках и озаряемые блеском свечей в люстрах из горного хрусталя. Когда им хотелось побыть одним, они бродили по парку, высматривая деревья и кустарники, которые пересадят из Фонтенбло в Версаль, чтобы украсить сады, статуи и фонтаны нового дворца.