А дальше я увидел, как из парадного вышел Владик Покровский, он нес такой же чемодан, как у Наташи, он шел нам навстречу энергичными шагами, какими ходят люди, когда опаздывают на работу. За ним из парадного выпрыгнул мой названый.

— Юра! Какое счастье! Я запомнил название станции! Владик едет за ней!

Они не остановились: не до нас! Они ушли довольно далеко, когда я сообразил, что надо спросить, о какой станции говорил мой названый: о той, где Наташа жила, или о той, куда она уехала. Я их нагнал. Оказывается, мой названый отсылал Владика не туда. Это было моей маленькой победой, и я немного утешился. Ведь если по совести, на высоте оказался мой названый. А моя деликатность, чего она стоила?

В доме у Владика и Наташи мой названый свой человек. А однажды в классе он рассказывал, наглец, как выдал замуж одну очень милую девушку. И я не прервал болтуна, мне даже захотелось уточнить, что название станции все-таки добыли мы с Улановским.

Если вы живете в нашем городе, вы обязательно видели меня: я тот, который ходит с авоськой. Я такой один: все остальные ходят с девочками. Они назначают им свидания, простаивают с ними часами у парадного и говорят о чем-то таком, о чем полагается говорить парню с девочкой. Даже мой названый встречается с хохотушкой в смешном беретике.

Я, как видите, исключение, и это меня угнетает. И если уж я по каким-то таинственным причинам не могу обзавестись девочкой, то от авоськи, казалось бы, избавиться ничего не стоит. Тогда бы я просто ходил по улице, хоть и без девочки, но и без авоськи — в моем положении и это было бы достижением. Но избавиться от авоськи мне не позволят. Скоро вы поймете почему.

Авоська эта зеленого цвета, довольно вместительная: как-то я тащил в ней восемнадцать бутылок минеральной воды.

Перед тем как отправить меня в очередной рейс, мама готовит на кухне пакеты. В это время она обычно рассказывает о Славике, сыне сослуживицы. Этот Славик в маминых историях все делает без напоминания: увидит, что пол на кухне грязный, — вымоет, увидит, что в ведре полно мусора, — вынесет.

Мы начинаем наполнять авоську, сначала засовываем пакет с апельсинами — это для Шуры, потом со свиными ножками — это для Нюси, сверху мы кладем еще один пакет со свиными ножками — это наш, его надо пристроить в Нюсин холодильник. Я встряхиваю авоську, чтобы пакеты разместились как следует, и направляюсь к двери.

— А я-то думала, — говорит мама, — что ты догадаешься вынести мусор.

Я откладываю авоську и иду выносить мусор.

Потом я ухожу со своей авоськой.

Меня здесь знает каждый воробей из той компании, что посещает кормушку напротив наших окон. Хлеб и пшено в кормушку подсыпает старушка лет ста восьмидесяти. Она меня тоже знает. Стоит мне показаться — и старушка начинает пялиться на меня из окна. На маму и Улановского она тоже пялится. Как-то мама сказала: «У этой старушки не очки, а прибор для наблюдения».

Недавно старушка заговорила:

— А ты все ходишь? И что ты носишь в этой авоське?

— Все, что выбрасывают, — ответил я, — апельсины, свиные ножки…

Иногда я встречаю женщину с кошелкой.

— А ты все с авоськой? — спрашивает женщина.

— Угу, — отвечаю я. — А вы все с кошелкой?

Женщина эта любит поговорить о нашей семье. Она ставит кошелку на тротуар и начинает рассказывать, как видела недавно нас в парке — меня, маму и Улановского. Мы ели мороженое, и сразу было понятно, какая мы чудесная, дружная семья. Ведь не всегда же так получается: мы все любим друг друга, хоть отец у меня и не родной. Когда-нибудь я спрошу эту женщину, почему ее так интересует наша семья. Может, она нам родственница, а мы об этом не знаем?

Я иду дальше. Постепенно я перестаю замечать мужчин, стариков и старух, детей: я вижу только девочек. Можно подумать, что в городе только они и живут. И я один среди них — с авоськой. Моя авоська их чем-то привлекает, от авоськи их взгляд прыгает вверх и останавливается на моем лице. Они меня узнают: опять этот с авоськой. Интересно, что он в ней носит? Что? Кур второй категории, диетические яйца, ободранных кроликов, лук репчатый (пятьдесят копеек кило, зимой придется по рублю платить); Юра, купи побольше, вот тебе еще авоська, и Юра стоит в очереди и шныряет глазами, не выбросят ли еще чего-нибудь, — наш район напихан торговыми точками; так я поддерживаю хорошие семейные традиции, я уже до того дошел, что пробую капусту в магазине, я уже специалист по кислой капусте, на рынке женщины предлагают мне пробовать сметану с пальца, но до этого я пока еще не докатился.

На улице, где живет мой названый, я встречаю двух девочек из нашей школы — как назло! Как будто они меня подкарауливают, две насмешницы, довольно хорошенькие. Они рассматривают авоську, переводят взгляд на мое лицо — похоже, сравнивают с авоськой. Кажется, я краснею, начинаю торопиться — спешу! Я придаю глазам выражение: меня, мол, и самого это смешит, но это слабая защита — вслед мне раздается смех.

— Ты поняла, как надо заботиться о питании?

— Милка, пошли домой: мне что-то есть захотелось.

Я прихожу к Нюсе.

Нюся хорошо к нам относится, но она считает, что не все в нашей семье так, как должно быть: мама плохая хозяйка, мы не ценим Улановского, вернее, недостаточно его ценим. Я не знаю, чем она измеряет — достаточно или недостаточно, но мерка у нее какая-то есть, это точно. Иногда Нюсе хочется нас подправить. С мамой она говорить не рискнет — выслушивать приходится мне.

Я вытаскиваю из авоськи два пакета со свиными ножками. Нюся один из них разворачивает.

— Ага, хорошо, — говорит она, — мне на работе говорили, что сегодня выбросили свиные ножки.

Нюся кладет оба пакета в холодильник и начинает нас «подправлять».

— И долго вы будете таскать продукты в мой холодильник? Уже давно пора отремонтировать свой. Все ждете, чтоб Улановский сделал.

Ей нетрудно, говорит она, положить наши продукты в холодильник, хотя я уже два раза наносил убыток — ломал ручку холодильника своими «медвежьими руками». Нюсе невозможно не нанести убытка: гости проливают ей вино на платье, мастер из телеателье приводит телевизор в негодность, вместо того чтобы починить; приходит в дом почти незнакомый человек — и после него царапины на паркете; даже Улановский как-то нанес убыток — сел на коробку с елочными игрушками.

— Пожалуйста, таскайте, — говорит Нюся. — Но зачем вам это? Твои родители зарабатывают вместе триста восемьдесят рублей; если бы мы столько зарабатывали, у нас бы уже были «Жигули».

Это намек на то, что мама плохая хозяйка.

Потом Нюся намекает, что мы с мамой не ценим Улановского: таких, как Улановский, на каждом углу не встретишь; Улановский почти ученый — надо это понимать и ценить. Да и не каждый взял бы в жены женщину с ребенком. Правда, некоторые считают, что Улановскому ни за что бы не видеть такой женщины, как мама, если бы мама не оказалась в трудном положении — с ребенком, больная (туберкулез — это не шутки) да еще морально убитая. И это тоже Улановскому ставят в вину: что он не плюнул на все это, а выходил маму и привел наш дом в порядок. А вот теперь говорят, что Улановский хитрый, воспользовался случаем. Нюсе, конечно же, никогда в голову не приходит, что нужно остерегаться мелких мыслей. Наслушаешься ее — и начинает казаться, что, когда люди женятся, они только и думают о том, как бы надуть друг друга. Я улыбаюсь. Нюся спрашивает, что это у меня за улыбочка на лице; она знает одного человека, который вот так же улыбается, а его взяли и заморозили на ста двадцати рублях. Это Нюся говорит о своем муже, замороженном человеке.