Я обращаюсь теперь к Улановскому: это нам с ним не достался красивый портфельчик. А нам так хотелось. Пришлось просить мамину сослуживицу — она обещала достать. А сами мы как относимся к посторонним? Вспомнить хоть мастера из телеателье.

…Наш телевизор сломался как раз перед началом большого футбола на первенство Европы.

— Я завтра попрошу одного своего сослуживца, — сказала мама Улановскому, — а ты на всякий случай зайди в ателье.

На следующий день пришел мамин сослуживец, привел в порядок телевизор, еще и унес с собой разбитую крышку от маминой красивой пудреницы, чтоб у себя дома склеить. Милейший человек! О мастере из телеателье я забыл, а он тут как тут — является в десятом часу вечера. Я, как назло, дома один. А человек уже возмущенно дышит.

— Как же так! Он меня так упрашивал!

Я извиняюсь во второй раз и протягиваю ему рубль из своих скромных сбережений.

— Ты мне свой рубль не суй! Ты мне лучше объясни, какого черта я в такую даль перся? Я дома с утра не был: все-таки меня человек просил.

— Извините, — говорю я и злюсь на Улановского.

— Когда я договариваюсь с человеком, я выполняю! А у твоего папы еще такое приличное лицо.

Что я могу ему сказать? Я прошелся насчет приличного лица Улановского, когда родители вернулись.

… — Юра, я вовсе не хочу сказать, что мы абсолютно правы. — Улановский не то, что мама: по-моему, ему становится не по себе, когда он прав.

— Противно слушать, — вставляет мама. — Что ты оправдываешься перед ним? Пусть поживет с наше.

Улановский делает упрямое движение головой и продолжает: он вовсе не хочет сказать, что они с мамой во всем правы, но давайте отложим дискуссию.

— Еще не все потеряно! — провозглашает он и идет к телефону. Если бы покойники могли слышать, он бы им шептал перед тем, как заколачивают гроб, это самое «еще не все потеряно». Сколько раз я это слышал! И сколько раз готов был ему поверить! Вот и сейчас я слушаю, как Улановский спрашивает, какие поезда идут в ближайшее время в сторону Москвы, — и у меня появляется надежда. Разве не могла она сдать чемодан в камеру хранения и уйти в город, чтоб вернуться к посадке? Улановский записывает. Вот каким должен быть надежный человек.

На вокзале он приступает к планомерным действиям: подходит к справочной и просит объявить, что Наташу ждут у кассы номер три; затем он обходит все кассы и спрашивает кассиров, не продавали ли они билета девушке «со сломанным зубом, такой симпатичной». Две кассирши просто помотали головой: одна — взглянула на нас, другая — не поднимая головы; третья кассирша на нас накричала: ей некогда на зубы смотреть. «И что люди спрашивают!» А четвертая кассирша сообщила нам, что продала «этой девушке» билет на поезд, который отправился полчаса тому назад. Симпатичная женщина описывает нам Наташу лучше, чем это мог бы сделать я: не забывает даже, что платье на ней в синюю полоску и волосы перетянуты синей же лентой. Улановский не отходит, пока не доводит дело до конца: до какой станции был куплен билет? Теперь, когда все, что можно было сделать, сделано, Улановский возвращается к нашему разговору:

— Ты правильно заметил: есть такая категория — посторонние. С ними стараются не иметь дело: они, видишь ли, расстраивают все планы.

Он кладет мне руку на плечо. Я знаю, он не уверен, что я не высвобожу плеча. Так я расплачиваюсь с ним за его доброту. Однажды только мне пришло в голову, какое это счастье, что отчим мой — добрый человек; я был у Веньки (о нем в следующей истории); и вот пришел с работы его отец: он ничего никому не сказал, он только смотрел злобно — и как же все в доме сникли, с каким виноватым видом стали ходить и разговаривать!

Я даю себе слово, что сегодня же напишу отцу, чтобы он прекратил свое хулиганство и перестал коверкать фамилию Улановского. Если вдуматься, это была наша шутка: я позволял ему так писать.

Почему? Наверно, потому, что Улановский часто бывает смешным. Так уж выходит, что подшучивать над ним — дело обыкновенное. Он смешной, даже когда сидит за столом и пишет свой учебник для техникумов. А его разговоры о том, что он кого-то там не понимает: сегодня тех, кто курит папиросы, вместо того чтобы курить сигареты, завтра он не понимает президента Картера и спортивного телекомментатора Николая Озерова, — невозможно перечислить всех, кого он не понимает. Изо дня в день он ведет эти разговоры. Однажды он, огорченный, рассказывал маме, как один «молодой остряк» на работе сказал ему. «Доброе утро! Кого вы сегодня не понимаете?» Но зато когда надо действовать!.. Помню, как он появился в нашем доме, где царили уныние и туберкулез. Он делал сразу тысячу дел, суетился, он выхлопотал телефон, чтобы по пять раз на день звонить маме. Чего он только не предпринимал! Доставал путевки, увещевал, покупал на рынке цыплят, варил бульоны и говорил, что не понимает тех людей, которые позволяют бульону перекипать.

— Хотя нужно понять и маму… — продолжает Улановский нашу беседу.

— Ну, нет! Это жульничество!

И чтоб Улановский перестал с недоумением смотреть на меня, я просвещаю его насчет открытия. Разве не хочется каждому человеку быть на высоте? Люди же нуждаются в том, чтобы кому-то помогать, без этого они чувствуют себя просто несчастными. Теперь смотри, в чем жульничество: они помогают родственникам и друзьям, а те помогают им — мы им почти невозможное, они нам почти невозможное, выгодно и для души хорошо.

Он огорчен: как это ты на нас с мамой смотришь? Но что же он дальше говорит! Неожиданное коленце выкидывает беседа! Он не считает, говорит Улановский, что им с мамой все удается лучшим образом. Может быть, их взаимоотношения с друзьями и носят такой двусмысленный характер. Хотя… хм, ему казалось, что они всегда бескорыстно… Ну, ладно. Они с мамой будут счастливы, если я сумею стать лучше, чем они. И тут я могу рассчитывать на его поддержку. Название станции у нас есть. Денег? После отпуска маловато, но займем. Действуй!

У меня даже мелькает мысль, что он решил меня научить, как должен поступать надежный человек.

— А мама?

— Беру это на себя.

— Мы поедем с Феликсом.

— Хорошо. Если тебе одному страшно.

Он отгадал: мне страшновато, хотя я и верный защитник посторонних, самый преданный им человек во всем свете. Но это слово «действуй»… после него мне как-то не по себе.

— Хорошо, — говорю я, — хоть мое согласие само собой подразумевалось; я произношу это и чувствую, что первая моя история подходит к концу и пора переходить на прошедшее время.

…Недалеко от нашего дома произошел второй достопамятный случай: мы встретили сына Твердоступова. Это опрятный, серьезный мальчик; кто-то заботится о его челке — мама или он сам. А какие у него манеры! На этот раз он был при галстучке, и оказалось, он теперь начинает здороваться с людьми метров с двадцати. Я тоже поздоровался и взглянул на Улановского: что же ты не замечаешь? Но Улановский уж очень глубоко погрузился в свои мысли. Дальше мы с этим мальчиком постояли друг против дружки и поговорили.

— Как здоровье мамы? — Я первый начал проявлять внимательность к людям.

— Хорошо. А твоей?

— И моей. Дома все в порядке?

— В полном. А у вас?

— И у нас!

Замечательно получалось: будто ты полчаса уже с кем-то играешь в пинг-понг, а шарик все не падает. Я выставил вперед правую ногу, он выставил вперед левую ножку…

— Твой папа, кажется, болел?

Кивок.

— Но уже здоров. А твой не болел?

Кивок.

— Ну что ж, до свиданья. Привет всем.

— И от меня передай.

Я думал, Улановский хоть примет участие в прощании, но он никак не мог выбраться из своих размышлений.

— Ты что же, так и не заметил сына Твердоступова?

— Юра, — ответил он, — я знаю сына Твердоступова с самого его рождения: это был не он.

Так с кем же я уже три года веду эти разговоры? Неужели с посторонним? А он за кого меня принимал? Похоже, у нас с этим мальчиком одни и те же семейные традиции.