Один из зрителей, сидевших в ложе, смотрел на эту сцену с жадным и нескрываемым интересом. Это был Карл Сэквилл, лорд Бакхерс, острослов и поэт. Он решительно был намерен сделать Нелл своей любовницей.

Естественно, первым, кто оказался после спектакля в артистической уборной просить миссис Нелли отобедать с ним, был Карл Сэквилл.

Они обедали в таверне «Роза» на Рассел-стрит; хозяин гостиницы и таверны, узнав своих посетителей, изо всех сил старался угодить им.

Нелл отказалась пригласить джентльмена к себе домой. Отправиться к нему в гости она тоже отказалась. Она знала, что он имеет репутацию повесы, и, хотя он был необыкновенным красавцем и острословом, она не была намерена уступать его желаниям. Некоторые из этих придворных джентльменов вовремя останавливались. Но милорд Рочестер и кое-какие из его добрых приятелей, как говорили, начинали подумывать о приручении хорошеньких дам посредством насилия. Она не собиралась помогать этому благородному вельможе в осуществлении его сомнительных планов.

Он облокотился на стол и предложил ей еще вина.

— Ни одной актрисе в городе до вас не дотянуться, Нелли, — сказал он.

— А если кто и дотянется, будь то актриса или благородный вельможа, то без моего желания не дотронется.

— Ох, вы же и колючая, Нелл! Почему?

— Я похожа на ежа, милорд. Чувствую, когда надо быть осторожной.

— Давайте не говорить об осторожности.

— Тогда о чем — о войне с голландцами?

— Я могу придумать и более счастливые темы.

— Например, милорд?

— Вы… я… одни где-нибудь вместе!..

— Будет ли это счастьем? Вы будете настаивать, я буду отказывать. Если вам необходим мой отказ, чтобы стать счастливее, сэр, вы можете получить его здесь и сейчас.

— Нелли, от вас можно сойти с ума, но такой красотке, как вы, подобает иметь лучшее жилье, чем ваше нынешнее — на Друри-лейн!

— Разве подобает джентльмену насмехаться над жильем своих друзей?

— Если он готов предоставить лучшее.

«Мое жилье совсем не то, что богача палаты, И выбираю я еду за недорогую плату. Но вот чего не выношу и от чего зверею, Так это от стараний друга усесться мне на шею…» пропела Нелл, пародируя песню из «Соперников».

— Прошу, Нелл, отнеситесь к этому серьезно. Я предлагаю вам красивую квартиру, сотню дукатов в год… такие драгоценности и общество, которые украсят вашу жизнь.

— К драгоценностям я равнодушна, — ответила она, — и сомневаюсь, что вы сможете помочь мне обрести лучшее общество, чем мое нынешнее.

— Жизнь актрисы! Как долго, вы думаете, она длится?

— Думаю, что немногим дольше, чем жизнь содержанки благородного лорда.

— Я буду любить вас вечно!

— Несомненно, вечно! Вечно — до того только момента, когда вам захочется приударить за Молл Дэвис или Бекки Маршалл.

— Вы думаете, что я легко расстанусь…

— Нет, не думаю. Такие, как вы, милорд, думают о расставании исключительно после того, как соблазнят какую-нибудь бедняжку.

— Нелл, у вас воистину слишком острый язычок.

— Милорд, каждый защищается чем может. У одних имеются драгоценности и сотня фунтов в год, чтобы искушать нуждающихся; другие парируют нападки откровенностью.

— Пройдет немного дней, — уверенно сказал Карл Сэквилл, — и вы придете ко мне, Нелл. Нелл пожала плечами.

— Кто знает, милорд? Кто знает? А теперь, прошу вас, докажите мне, что вы гостеприимный хозяин и позвольте мне насладиться этими яствами. И потешьте мой слух своим непревзойденным остроумием, о котором столько говорят. Да будет вам известно, что человек, от которого я приму драгоценности, роскошное жилище и сотню фунтов в год, должен быть остроумным, гостеприимным хозяином, а это, насколько мне позволяет судить мой скромный опыт светской жизни, означает говорить не о собственных его, хозяина, увлечениях, а о предпочтениях гостя.

— Я получил по заслугам, — признал Сэквилл. Он был раздражен, как всегда бывали раздражены он и его друзья отказами тех, кто не подчинялся их желаниям немедленно. Однако после посещения таверны он еще более утвердился в намерении сделать Нелли своей любовницей.

Король был взбешен тем, что позволяли себе его актеры в такое время. Это было не похоже на короля; он был, как говорили многие при дворе, самым добродушным человеком. Но в последнее время он стал угрюм, и тому было много оснований.

Страшные испытания постигли страну. Голландский флот поднялся по реке Медуэй до самого Чатема. Голландцы на время овладели Ширнессом; они сожгли боевые корабли «Великий Джеме», «Королевский дуб»и «Верный Лондон» (последний из упомянутых кораблей лондонцы совсем недавно построили во славу своего флота). Они подорвали склад боеприпасов, оценивавшийся в 40 000 фунтов стерлингов, и, боясь, что они смогут пробиться до Лондонского моста и причинить еще больший ущерб, англичане затопили четыре боевых корабля у Блэкуолла и тринадцать — у Вулиджа.

Видеть, как победоносные и заносчивые голландцы поднимаются вверх по реке Медуэй и тащат на буксире «Царственного Карла», было, по утверждению многих хладнокровных англичан, величайшим унижением из всех, когда-либо пережитых ими.

Да, король, гордившийся своим морским флотом и сделавший больше, чем кто бы то ни было, для укрепления своих военно-морских сил, стал по-настоящему хандрить. Его подавленное состояние усиливалось тем, что находились люди, разъезжавшие по стране и говорившие, что все эти напасти и беды Англии были Божьим возмездием за грехи королевского двора. Ему рассказали, что какой-то раздевшийся квакер, едва прикрыв срамное место, пробежал по всему парламенту, руками удерживая над головой блюдо с пылающими углями и призывая придворных покаяться, пока не поздно, в своих блудодеяниях, которые вызвали столь явное неодобрение Господа.

Карл, будучи циником и проницательным государственным деятелем, заметил окружающим, что неодобрение Господа можно было бы предотвратить с помощью денег, израсходовав их на ремонт и оснастку кораблей и приведя их таким образом в боевую готовность против голландцев. Но он был огорчен. Он не видел ни малейшей связи между пожарами с предшествующей им чумой, нанесшими убытки торговле страны и приведшими к столь унизительному поражению, и веселым времяпрепровождением при королевском дворе. По его глубокому убеждению. Бог не может желать лишить джентльменов радости.

Чума появлялась в Лондоне часто и тянулась по многу лет. Он понимал, что этому способствовали перенаселенность бедняцких трущоб и ужасающая загрязненность улиц, а не его личная распущенность; пожар был таким страшным из-за того, что жилища нищеты были деревянными и лепились так близко друг к другу, что не было никаких способов, за исключением разрушения части построек, чтобы остановить огонь в ту ветреную ночь.

Но он знал, что суеверным людям бесполезно говорить об этом, потому что, если что-то в жизни не задавалось, они считали это Божьим возмездием, а если все шло хорошо, они расценивали это как Божье благословение.

Но даже самый добродушный человек может иногда чувствовать раздражение, и когда он услышал, что в спектакле «Смена корон», дававшемся в его собственном театре, Джон Лейси продолжал издевательски высмеивать королевский двор, он не на шутку разгневался. В любое другое время он бы посмеялся и пожал плечами: он был не таким человеком, чтоб не признавать правду. Но сейчас, когда Лондон не оправился от ужасов чумы и пожара, когда голландцы нанесли стране самое унизительное поражение за всю ее историю, а в воздухе явно навис гнев возмущения — не менее явно, чем испарения и зловоние от пивоварен, мыловарен и сыромятен, разбросанных по городу, — подобное издевательство Лейси было больше, чем бестактность. Оно было преступлением.

Король решил, что Лейси должен понести суровое наказание, а театр следует на время закрыть. Мягко говоря, неприлично фиглярствовать в такое время. Даже само существование театра давало тем, кто осуждал праздную жизнь королевского двора, лишние поводы для такого поступка.