С бывшими своими одноклассниками Гриша старался не встречаться. Кроме Довгелло.

С Вячеславом он сдружился еще больше. И произошло это как-то незаметно. Довгелло стал приносить Грише книги, которые сам читал в таком количестве, что к пятнадцати годам успел уже нажить себе близорукость — носил очки.

Заикаться он стал меньше. А если и запинался, волнуясь, то, как ни странно, его слова приобретали от этого оттенок какого-то упорства: словно он давал им разгон, и вслед за тем речь его лилась с особой стремительностью.

А с другими одноклассниками Гриша встречаться не любил.

На это были свои причины.

…На рождественские каникулы в город приехал Петр Дерябин.

На него стоило поглядеть!

Это был теперь лихой кадет, в военной фуражке, надетой чуть набекрень, в черной шинели с красными погонами, в буром башлыке, концы которого сходились на груди крест-накрест. И не штык, а настоящая шашка висела у него на боку. Он придерживал ее рукой в белоснежной перчатке.

Дерябин шел навстречу Шумову и в и д е л его. Не только видел, а успел оглядеть его, еще издали, с ног до головы.

Неважно был одет в то время Григорий Шумов: поношенное пальто с пуговицами, обшитыми чем-то черным, выцветшая фуражка без герба…

Хорошо, что и Гриша успел — тоже издали — поймать взгляд Дерябина, а то он чуть было не крикнул от радости: «Петя!»

Нет, Петя был уже не тот, каким он был когда-то, сидя на одной парте с Гришей Шумовым.

Только одно в нем и напоминало прежнего Петра: он рискнул нацепить неизвестно где взятую шашку — кадетам-то ее носить не полагалось. Не удержался значит, решил блеснуть — даже сверх дозволенного — перед бывшими своими однокашниками.

Гриша насторожился, замедлил шаг, посмотрел прямо в лицо Дерябину.

У Дерябина глаза стали вдруг мутными, как бы застланными чем-то; подобный взор можно было наблюдать у юнкеров Николаевского кавалерийского училища, приезжавших из Петербурга на побывку к родителям, офицерам местного гарнизона. А юнкера, вероятно, подражали каким-нибудь сумским гусарам или столичным кирасирам.

Это была целая наука — скользнуть по лицам прохожих нарочито бессмысленным, скучающим, высокомерным взглядом. Достигалось такое умение ценою долгих упражнений перед зеркалом.

И Петр Дерябин этого искусства достиг!

Он прошел мимо Шумова, не узнав его.

Ну, а Григорий Шумов никому навязываться не станет: то ли это у него было отцовское, то ли свое, нажитое… Но держался он этого крепко! Они разминулись не поздоровавшись. Гриша даже не очень обиделся: что ж, того и следовало ждать.

Но встреча эта заставила его задуматься.

Кто он такой — Шумов Григорий? Человек, исключенный из реального училища со свидетельством за четыре класса. А бывшие его товарищи? Они скоро перейдут в шестой класс, и откроется перед ними гладкая, просторная дорога. Иные после шестого класса уйдут в юнкера. Другие, такие, как Никаноркин или Земмель, через какие-нибудь два с половиной года будут студентами-технологами, путейцами, политехниками.

Нетрудно им при этом забыть, что Григорий Шумов наказан был не за одного себя; он выполнил только то, что решено было всем классом.

Нет, не хотелось ему встречаться с бывшими своими одноклассниками…

Зато им хотелось! В один прекрасный день на квартиру Редаля явились Никаноркин, Кобас, Земмель и объявили Грише, что они выжили из реального училища Стрелецкого.

— Отомстили за тебя! — воскликнул Никаноркин.

Друзья наперебой принялись рассказывать историю своей трехмесячной войны со Стрелецким.

Чего только не делали пятиклассники!

Без бумажного силуэта козла на спине Виктор Аполлонович этой зимой по улице не ходил. Прохожие оборачиваются, смеются, а он не понимает, в чем дело.

В училище в его присутствии начинали беседы вслух на исторические темы:

«Ты знаешь, в Москве в старое время была слобода, Стрелецкая. Там жили стрельцы, держали у себя во дворах всякую живность. Ну, там кур всяких, петухов, коз. Вот оттуда и пошла порода козлов стрелецких, самых, между прочим, скверных на свете».

Гриша, выслушав, нехотя усмехнулся:

— Мальчишество все это.

— Давно ль ты такой взрослый стал? — возмутился Никаноркин.

— Мы превратили жизнь Стрелецкого в ад! — закричал Кобас. — Ему пришлось уйти от нас в помощники начальника тюрьмы.

— Видно, служба ему показалась там выгодней, вот он и ушел.

— Нет! — решительно ответил Грише Земмель. — Там ему не выгоднее. Ему выгоднее было в реальном училище.

— Мальчишество, мальчишество! — упрямо повторил Гриша.

Он-то сам успел понять невысокую цену своей ребяческой выходки, обошедшейся ему так дорого.

Он даже не сердился больше на «козла».

Все равно ведь скоро Стрелецкие и Саношко сгинут с лица земли…

— Но, во всяком случае, дуться тебе на нас нечего, — сказал Никаноркин.

— А я и не дуюсь.

— На улице встретимся — не разговариваешь!

— Некогда. Уроки даю, сам занимаюсь много.

— И важничаешь много.

— Пусть это будет мальчишество с нашей стороны, — заговорил Земмель, — но сделали это мы ради тебя.

— Спасибо!

Все-таки трогательной, конечно, была их забота о нем. И эта глупая их месть, трехмесячная их война со Стрелецким, беспощадная с обеих сторон. И все трое так чистосердечно предлагали Шумову свои учебники, расспрашивали, думает ли он держать экзамены экстерном… Расстались хорошо, дружелюбно.

Но после таких встреч Гриша долго ходил смутный, невеселый.

Однажды, приглядевшись к нему, Оттомар Редаль погнал его на каток:

— Ты станешь сухарь! Ты будешь как червяк книжный. О, это не годится. Бери скорей коньки, айда!

Гриша попробовал возражать — куда там!

Уж если дядя От примется за что-нибудь, так уж все равно поставит на своем. Не стоит и спорить. Надо браться за коньки, успевшие слегка заржаветь, и отправляться куда велят, — другого выхода нет.

Опять сияет электрическое солнце над знакомой алебастровой елью…

Гриша Шумов выписывает на льду сложнейшие фигуры — успел научиться этому искусству. Местные знатоки спорта уже с прошлого года приглядывались к нему: не будущий ли победитель в состязаниях на приз?

Долго катался Шумов… Он то плавно резал вензеля, то самозабвенно кружился на одном коньке.

Какое наслаждение, разгорячившись, но не устав — нет, совсем не устав, — полной грудью вдыхать морозный, чуть пахнущий хвоей воздух!

Наконец он остановился… И увидел Нину Таланову. Ее уже не назовешь девочкой, рыжей девочкой из Приречья!

Рядом с ней стоял офицер, адъютант кавалерийского полка. Фамилия его была… фон… нет, фамилию Гриша не запомнил.

Адъютант был без коньков. Он красовался в особенной, «николаевской» шинели до пят, с голубой пелериной, с бобровым воротником. А на ногах у него были калоши с медными окошечками позади — для шпор.

Он стоял, тихо позванивая шпорой, и глядел черными глазами на Нину Таланову. Мало того — он говорил ей что-то.

Зрелище было нестерпимым.

Согнувшись до отказа — для бешеного бега, — Гриша помчался прочь. Он миновал платную часть катка, перебрался через снежный завал и очутился в полумраке на льду, заметенном белыми косыми гребнями. Это был бесплатный лед, — сухие стебли камыша торчали на нем повсюду, студеный ветер бесприютно свистел в голых кустах… На бесплатном льду катались только мальчишки-малолетки, каждый об одном коньке, заботливо прикрученном веревками к отцовскому валенку.

Даже эти мальчишки некстати нарушали сейчас Гришино одиночество. Мешал и Гриша им. Они опасливо убежали в сторонку, а он, выбирая место поглуше, нашел за черным кустарником примятый сугроб, сел на него, задумался.

До чего все-таки не везет ему — ну ни в чем!

Исключили из реального училища — за пустяк.

Зыбин, которому он так доверился, оказался пройдохой — выжимает из него прибыль. А главное, без этого пройдохи теперь и не обойдешься…