Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.
Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:
— А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?
Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую — одеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи.
Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо. Кто-то и в самом деле шептал поблизости:
— Спишь? Это я, Сергей.
— Сплю, — недовольно ответил Гриша. — А что, опять пожар?
— Нет.
— Так чего ж будишь? Спать хочу.
— Слушай, — зашептал Сергей. — Слушай-ка, я решил тебе признаться…
— В чем?
— Я тебе наврал. Я врал все время. И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях. Обо всем.
— А зачем?
— Сам не знаю, зачем.
— А кто ж твой отец?
— Конторщик. На лесном складе.
Гриша подумал и сказал:
— Вот и опять врешь. Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали. Никаноркин первый, от него не скроешься.
— Мой отец в Вильне служит. Потому здесь и не знает про него никто… Когда-то он здесь был, потом его перевели. Что молчишь?
— А что мне говорить?
— Ругаешь меня в душе?
— Не мое дело, — ответил нехотя Гриша.
— Я б не признался, если б не узнал одного человека. Я теперь сам стану другим. Совсем другим, вот увидишь! Дурацкое это богатство, имение, лошади — все это теперь к черту!
— Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения. И лошадей нету.
— Нету!
— Ну, тогда легко послать к черту. Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы.
— Послал бы! Клянусь!
— Ну, а какого это ты человека узнал?
— Его зовут Овод. Это человек необыкновенный, с железной волей! Стоит жить, чтобы стать таким, как он. И я стану! Не веришь?
Гриша помолчал размышляя. Наконец решил:
— Не верю. Один раз соврал, соврешь и в другой… Погоди-ка. Сколько ж жалованья получает конторщик?
— Пятнадцать рублей в месяц.
— Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые… Одеваешься ты — дай бог барону Тизенгаузену.
— Я уроки даю. Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока. Хватает.
— Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег?
— Нет. Наоборот — я посылаю домой. Матери. Недавно послал восемь рублей. У нас в семье пятеро. Приходится помогать.
Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное.
— Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было? «Лех-Леховичи… Со Львом Сапегой…» Зачем?
— Ну, нравилось. Казалось интересным.
— Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было?
— Ну, какой ты! Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него…
— Как это так — не было Тараса?! — забыв про все, закричал Гриша.
Проснулся Зыбин, заворчал:
— Кто орет?
Потом — видно, вгляделся в предрассветный сумрак — сказал со злостью:
— Словно институтки — по ночам секретами делятся!
Наступило долгое молчание. Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием.
— Экая дубина! — прошептал Сергей. — Гриш, так, значит, ты мне не веришь?
— Я ж сказал: соврал один раз… Потом привыкнешь, так и будешь врать.
— Я волю буду в себе закалять! Не веришь?
Гришу легко было рассердить и легко разжалобить.
Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету.
Ему стало жалко Сергея:
— Ну ладно, верю…
Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович. Сергей тоже молчал. Потом оба уснули незаметно.
Грише снился ксендз Делюль. Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала.
13
Сон был неспроста. На следующий день Делюль вышел на урок из учительской третьим. Небывалый случай в истории реального училища! Оказалось, его задержал по какому-то случаю директор.
И нужно же было этому случаю произойти, когда Дерябин ставил на ксендза две последние ставки: свою и Гришину, больше денег не было ни копейки! Весь месяц перед этим тянулась полоса неудач. Опаздывал известный до тех пор своей точностью Мухин. Первым ни с того ни с сего выходил законоучитель, отец Гавриил. Все перевернулось!
Дерябин ходил злой, угрюмый. Не вытерпев, он напал на Гришу:
— Ловок ты, погляжу! Ходит себе ручки в брючки, а я за него играй! Тебе и горя мало, не свои проигрываешь.
— Я тебе отдам!
— А откуда возьмешь?
«Да. Откуда взять денег?»
Гриша замолчал, покраснев от стыда.
— Ты, говорят, зубрила-мученик, — продолжал придираться Дерябин: — на пятерках гонишь.
— Нет, не на пятерках. По чистописанию у меня тройки. А деньги я тебе отдам, не бойся!
Дерябин вдруг утих — то ли потому, что по чистописанию у Гриши тройки, то ли от упоминания о деньгах.
— Ну ладно, Гринька. Я это с досады на того черта в юбке, на Делюля. Ведь экая подлость! Кто бы от него ждал? Ты на меня не сердись.
— Я не сержусь.
Гриша и в самом деле не сердился. На кого ж сердиться? На себя?
Дерябин постоял и ушел понурясь.
Откуда взять денег? Написать домой отцу — нет, не повернется рука.
В это время к Грише подскочил Никаноркин и нарочито писклявым голосом крикнул:
— Держи! — и сунул что-то Грише в карман.
Гриша вытащил из кармана два двугривенных.
А Никаноркин уже ускакал. И издали крикнул:
— Я все знаю!
Востроносое его лицо показалось Грише прекрасным. Гриша забыл в эту минуту и о двугривенных и о тотализаторе… Не в этом было дело.
Сколько у него теперь друзей! Довгелло. Никаноркин. С некоторой натяжкой к друзьям можно теперь отнести и Сергея Леховича — все-таки он оказался своим человеком, не барином. Жалко только, что он такой врун.
Потом вспомнился почему-то Арямов. Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый. В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: «Как дела, мужичок?»
А Дерябин? Разве это не друг?
Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.
Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:
— Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.
— Ладно.
— Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!
— Слышу. Ладно.
Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюля — и ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четверга — это был Делюлев день, — Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.
Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.
А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкому — там, наверное, уже наросло до рубля, — потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.
На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.
— Ты куда пером тычешь? — сердито прошептал Никаноркин.
Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.
— Ну вот! Держишь перо, как полено! — проворчал Никаноркин.
— А тебе какое дело?
— Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться…
Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.
После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:
— Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться? И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!
— Ты-то зубрила? Знаю, какой ты зубрила. Ты дома и учебников в руки не берешь…
— Да тебе какое дело, спрашивается?
