И он в самом деле ушел!
Ну, уж этого делать не полагалось. Можно поспорить. Не поладить можно, поругаться. Можно, наконец, подраться, раз уж есть из-за чего.
Но уходить одному, когда пришли вместе, — нет, это было не положено по всем законам, правда нигде и никем не написанным.
Да если уж на то пошло — брось жребий. Ивняку кругом сколько хочешь, сломай две веточки, закрой ладонью; вытащишь длинную — оставаться обоим на реке, вытащишь короткую — идти в город.
Гриша даже не обернулся в сторону уходившего Дерябина. А тот шел медленно, нога за ногу, останавливался: ему было не по себе. У самой дамбы оглянулся: смотрит ли ему вслед Шумов. Шумов не глядел.
Он глядел вдаль, на другой берег реки, на оттаявшие края оврага, на серьезных грачей, все еще прохаживавшихся озабоченно по влажной земле. Но он их больше не видел: перед глазами висела легонькая туманная дымка — от обиды.
Что ж, в таком случае он останется один.
Но долго оставаться одному ему не пришлось. На берегу показались вольные мальчишки, судя по всему — из приреченских. Их было пятеро. И все разного роста: один — побольше, с Гришу, другие — помельче. Один — совсем маленький. Они шли, тесно сгрудившись, сблизив головы: рассматривали что-то на ходу. Только маленький бежал сбоку, ему не удавалось поглядеть.
Мальчишки подошли к камню-валуну, на котором полчаса тому назад сидела зеленая муха. Посовещались. Оглянулись раза два на Гришу. Потом большой мальчишка сказал недовольно, громким голосом:
— А ну его! Все равно, давай.
Должно быть, этот камень был им нужен.
В это время из-за старой вербы показалась девочка лет восьми или десяти, в большом, до колен, платке и в худых мужских штиблетах.
— Явилась! — закричал один из мальчишек. — Рыжая!
Девочка остановилась и заносчиво подняла голову:
— Что ж… рыжая! Я и не скрываю.
— Уйди, не мешай!
Ребята опять потолковали между собой, потом присели в кружок около камня, начали что-то мастерить.
Девочка сняла штиблеты и потихоньку шагнула босыми ногами от вербы поближе к камню. Мальчишка — тот, что был постарше — крикнул с угрозой:
— С-час же уйди!
Девочка не тронулась с места. Ребята, присев на корточки, разглядывали что-то. Потом начали разматывать длинную веревку. А чтобы Грише не было видно, сели к нему спинами, тесно — плечом к плечу.
Нужны они ему, подумаешь! Он повернулся, поглядел на дамбу. Дерябина не было. Все-таки ушел, окончательно!
В это время на камне метнулось короткое желтое пламя, грохнул взрыв, и сквозь облако дыма, вырвавшегося будто из-под земли, пролетела вперед — прямо на Гришу — рыжая девочка. Теперь и Гриша уже видел, что она рыжая: платок у нее с головы сбился, волосы растрепались.
Поравнявшись с остолбеневшим реалистом, девочка с разбегу остановилась, стала рядом с ним. Надеялась на его защиту, что ли?
Но бояться уже было нечего.
Дым рассеялся, и видно стало, как врассыпную, уже далеко от злополучного камня, бежали мальчишки. Все целые.
— Я вас давно выследила! — звонко крикнула вслед им девочка. — От меня не уйдете!
— Ры-ы-жая! — донеслось издалека.
— Я и не скрываю, — прошептала она.
Платок у нее совсем сбился на плечи, и волосы тонким золотом, сияя на солнце, окружали ее порозовевшее от бега лицо.
— Что они там делали? — спросил Гриша.
— Патроны взрывали. Вон тот, что побольше, — братан мой, Васька. Ух и отчаянный! Он со стрельбища патроны унес, четыре штуки. Пустые. Потом они все впятером набивали патроны серой… Я все знаю, от меня не уйдешь. Серу со спичек настригли. А сейчас вот взорвали. Меня чуть не убило! — воскликнула она и поглядела на Гришу.
Он увидел смелые глаза, какие-то особенные, янтарного цвета, с темными ободками вокруг зрачков.
А в руках у нее были уродливые штиблеты: не бросила их, оказывается, в минуту опасности.
Девочка поплясала озябшими ногами, потом разом нырнула ими в штиблеты.
— Простудишься, — сказал Гриша.
— Ну, вот еще!
Она уже не глядела больше на реалиста. Не отрываясь она следила взглядом за уходившими по берегу мальчишками.
— Ты кто? — спросил Гриша свысока.
— Нинка Таланова, — ответила девочка не поворачиваясь.
— Объяснила! — фыркнул он пренебрежительно.
Когда мальчишки скрылись из виду, девочка пробормотала: «Все одно, от меня не уйдете», — и побежала прочь.
И на Гришу не оглянулась.
Он не раз приходил потом к этому месту. Там снова были перемены. Серые лапки на вербах уже покрылись желтой пыльцой, и пчелы гудели над ними.
Плоты плыли по широкой разлившейся реке.
А рыжей девочки не было видно.
Да разве она нужна Грише? Станет еще он о ней думать!
Приходил он сюда один только потому, что Довгелло болел, с Дерябиным никак не сговоришься — тому гулять бы только по людным улицам, — а Никаноркин теперь был постоянно занят до позднего вечера; отец заваливал его работой, начиная со щепания лучин для самовара и кончая переписыванием каких-то торговых счетов. Да и над заданными уроками Коля Никаноркин сидел куда больше Гриши, а чтоб оправдаться, твердил одно: «У меня способности средние»… Это ему Голотский однажды сказал, он и поверил.
Оставался Лехович. Но и тому было не до прогулок.
23
Приходил Лехович теперь домой поздно. Директор приказал весь третий класс оставлять без обеда на два часа ежедневно — до тех пор, пока не будет выдан виновный и все его соучастники.
Виновным считался тот, кто нарисовал карикатуры, а что за «соучастники», про это Гриша не знал. А еще был виноват весь третий класс в том, что в его стенах, как выяснилось, уже три месяца бесперебойно действовал тотализатор.
Дело было серьезное. Кое-кто мог и вылететь из училища.
Лехович однажды сказал Грише, сверкая глазами:
— К директору вызывали!
— Тебя?
— Меня. И всех других. По очереди. Поодиночке. И завтра еще будут вызывать. Не знаю, как другие, а я держался, как скала!
— Молчал?
— Скажешь тоже! Буду я молчать! «Не знаю», «не видал», «не слыхал» — другого ничего от меня не услышат. Пытать будут — ничего не добьются.
Гриша поглядел на Леховича с уважением. Ему представился пухлый директор с железными щипцами в руках: такие щипцы были нарисованы в книге «Под знаменем башмака» — ими в старые времена пытали немецких крестьян, восставших против своих баронов.
Ну, пытать-то Леховича, пожалуй, и не будут. Да и директор в палачи явно не годился. Но все ж таки: Сергей стоял, как скала! В этом Гриша не сомневался.
— Я даже хотел сар-ка-сти-чески улыбнуться, — сказал Лехович.
— Что?
— Ну, значит — со злой насмешкой: кого, мол, надеетесь вы сломить?
«Как Овод», — отметил про себя Гриша и спросил:
— А что ж директор?
— Его-то под конец я и пожалел. Он стал задыхаться, посинел — говорят, это у него не от злости. От болезни. А вот Стрелецкий, тот…
— И Стрелецкий там был? У директора?
— А как же. Стоял рядом. Он не сводил с меня своих змеиных глаз.
Лехович мог говорить об этом часами. Глядя на него, можно было подумать, что тяжкое наказание, придуманное начальством для третьеклассников, неожиданно обернулось для них прямо-таки праздником. Во всяком случае, жизнь у них пошла куда интересней, чем раньше. Рассказов, разговоров одних сколько! На третий класс было теперь обращено внимание всего реального училища. Даже семиклассники — и те не могли скрыть своего интереса нарочито снисходительными улыбками.
Правда, у очень многих учеников третьего класса отметки пошли хуже: не все успевали готовить уроки как следует. После двухчасовой отсидки (а после отсидки сколько времени уходило на жаркие беседы о том, кто и как ответил директору, Голотскому, надзирателю…) реалисты провожали друг друга и подолгу стояли потом у ворот — всегда находилось что-нибудь не рассказанное до конца…
