— Пардон, я вас не понял. Как это незаинтересованное?

— Абсолютно! — горячо повторил Жанен. — Ибо русские, для которых я работаю, лично для меня ничего не могут сделать. Да я и не жду ничего от них для себя.

Колчак был задет этими словами.

— Вы работаете не только для русских, но и для французов. Разве Франция не заинтересована в том, чтобы не допустить в России большевизм? Как, впрочем, Англия и Америка… И разве не против общего врага мы воюем?

— Согласен, враг у нас общий. Отчего же в таком случае интересы зачастую не совпадают? Будь иначе — не возникло бы этого разговора. Что касается моей личной незаинтересованности, могу лишь повторить: никаких выгод из этой своей миссии я не извлеку. Никаких!

Колчак хмыкнул, едко усмехнувшись:

— А разве солдат, жертвующий своей жизнью во имя Родины, думает о каких-то выгодах?

— Конечно. Если солдат обдуманно рискует жизнью.

— Но мы-то, генерал, не имеем нрава делать необдуманных шагов. Вот и давайте думать.

Жанен вспыхнул, но сдержался и голоса не повысил:

— Кто знает меня по прежней моей работе в России, тот может подтвердить, что для России я сделал гораздо больше иных русских.

— Вы это делали, генерал, в интересах Франции.

— Но и в интересах России, — упорствовал Жанен. — Знаете, что я заметил: люди делятся на две категории.

— На какие же, любопытно знать?

— Одни отдают приказы, другие — выполняют. Последних гораздо больше, исполнителей — миллионы. Но погоду в мире делают не они.

Колчак усмехнулся:

— Не прибедняйтесь, генерал, приказов и мы с вами отдаем немало.

Жанен поднялся, считая разговор исчерпанным.

— Ну что ж, адмирал, будем считать отношения наши выясненными. Скажу одно: русские излишне горды в своих отношениях с иностранцами, — не мог скрыть обиды. — Видимо, полагают, что истинный патриотизм в этом и заключается.

— А что это за патриотизм — без гордости?

— Излишняя гордость лишает объективности.

— Не оставляет надежду на будущее.

— Поверьте, адмирал, я слишком хорошо знаю историю. Будучи в Николаевской военной академии, изучая военную историю, я не раз убеждался в этой российской необъективности.

— В чем же она, по-вашему, выражается?

— Вспомните, как в свое время относились у вас к Барклаю-де-Толли. И это несмотря на то, что фельдмаршал Барклай-де-Толли спас Россию от Наполеона…

— Россию от Наполеона спасла русская армия, — сухо сказал Колчак. И добавил, чуть помедлив: — Во главе с фельдмаршалом Кутузовым. Давайте, генерал, не будем касаться истории. Давайте подумаем о том, какое место мы в ней займем и как будем выглядеть в глазах потомков…

На этом и закончился разговор.

Однако твердости Колчаку хватило ненадолго. Менее чем через месяц 12 января 1919 года, было созвано экстренное совещание, на котором и приняли компромиссное решение: генерал Жанен утверждался главнокомандующим вооруженными союзническими силами (на всем жизненном пространстве — от Омска до Владивостока), на генерала Нокса возлагалась организация снабжения и обучения войск, а генерал Гайда был назначен командующим… Сибирской армией. Адмирал, как и прежде, осуществлял верховное главнокомандование. Договорились впредь не предпринимать никаких шагов без ведома друг друга. Таким образом, положение уравнивалось. И в середине января, накануне крещения, Колчак подписал соответствующий приказ. Лидеры Антанты прислали в Омск сердечную телеграмму, довольные столь правильным и дальновидным решением верховного правителя. Из Омска в Лондон, Париж и Нью-Йорк отгрузили новую партию золота из «неприкосновенного» российского запаса… Гора с плеч!

Теперь все помыслы адмирала сосредоточились на Забайкалье, где атаман Семенов пытался утвердить свою власть… Конфликт зашел слишком далеко. И это тогда, когда более всего нужны объединенные усилия в борьбе с большевизмом. Чем все это могло кончиться — одному богу известно. Одна надежда теперь — на генерала Катанаева, следственная комиссия во главе с которым благополучно прибыла в Читу…

Генерал Катанаев, так и не дождавшись ответа от Семенова, решил ехать на свой страх и риск. Комиссию сопровождали из Иркутска два японских представителя: капитан Хори, коренастый, невозмутимый и очень вежливый, как впрочем, и все японцы, и лейтенант Уэзу. Оба довольно сносно говорили по-русски. Их денщики услужливы до приторности, готовы тотчас и без всяких раздумий выполнить любое поручение — и выполняют: чистят сапоги русского генерала, следят за чистотой и порядком в вагоне, хотя первоклассный вагон и без того содержится в образцовом порядке.

А за окнами вагона — чудесная забайкальская зима. Леса и горы окутаны дымкой. Падает снег. И такой безмятежностью, таким покоем веет от этих гор и лесов, от этих бесконечных снежных равнин и маленьких деревенек, утонувших в снегах, что временами Катанаеву неправдоподобными кажутся и вежливо-невозмутимые японские офицеры со своими услужливо-молчаливыми денщиками, и этот поезд, несущийся неизвестно куда и зачем… Трудно поверить, что где-то и кто-то может враждовать и убивать друг друга — война кажется бессмысленной и противоестественной в этом прекрасном и бесконечном мире.

Однако мысль о предстоящей встрече с атаманом Семеновым возвращает генерала к реальности — и он уже совсем иначе воспринимает присутствие японцев, приставленных к комиссии, должно быть, с целью скорейшего (и главное, как нетрудно догадаться, соответствующего интересам японцев) улаживания конфликта. Но как они это себе представляют, генералу неведомо. Он и сам не знает, как удастся ему и удастся ли вообще уладить это сложное и весьма затянувшееся дело. Одно знает генерал: никто и ничто не сможет помешать его объективности.

Поезд пришел в Читу ночью. Но несмотря на поздний час, комиссию встречали полковник Окомура и представитель семеновской ставки подполковник Меди, что более всего удивило и обнадежило Катанаева. Обменялись рукопожатиями и вежливо-привычными в подобных случаях вопросами и ответами, общими и ничего не значащими.

— Атаман в Чите? — осведомился генерал.

— Да, — ответил подполковник Меди. — Но сегодня ночью он отбывает во Владивосток.

Полковник Окомура улыбчиво возразил:

— Нет, пет, Семенов никуда сегодня не едет. Генерал может не беспокоиться.

Меди смущенно крякнул и отвернулся. Подполковник ведал в штабе Семенова передвижением войск, что касается «передвижения» самого атамана — тут более осведомленными, как понял генерал, были японцы. Окомура с тою же слащаво-этикетной улыбкой сообщил, что генерал Оаба просит Катанаева и других членов комиссии пожаловать к ужину. Катанаев несколько растерялся и озадачился:

— Не слишком ли поздний час для ужина? Передайте генералу Оаба нашу признательность. Но…

— Генерал Оаба ждет вас, — настаивал Окомура. — Генерал Оаба рад приветствовать ваше превосходительство в любой час.

Ничего не поделаешь — гостеприимство. Катанаев и члены следственной комиссии, наскоро приведя себя в надлежащий порядок, отправились на прием к японскому генералу — как говорится, с корабля и на бал.

Ставка генерала Оаба обосновалась в лучшем здании Читы, в бывшем Второвском пассаже. Здесь же размещался штаб дивизии, квартиры штабных офицеров, канцелярия, телеграф, лазарет, музыкальная команда, потребительская лавка…

Гостей встречал сам хозяин, человек лет пятидесяти, невысокий (но русским меркам), с проседью на висках. Держался генерал Оаба корректно, просто, но с достоинством. И первое, что бросилось в глаза и не то чтобы шокировало, но несколько удивило Катанаева — это орден св. Владимира 3-й степени, висевший на груди японского генерала. «За какие же такие заслуги перед Россией получил он эту награду?» — подумал Катанаев.

Кроме русских гостей, на ужине были начальник штаба дивизии полковник Окомура, начальник японской военной миссии Куросава, знакомый уже капитан Хори, несколько казачьих и японских офицеров, судя по всему, из контрразведки, переводчик… Хотя генерал Оаба и без переводчика мог обойтись: по-русски он говорил чисто, владел французским, немецким…