— Ишь чего захотел! До Онгудая тоже не близкий свет. Или, может, до Бийска ближе? — внешне спокойно, но с внутренним негодованием спросил Кайгородов. — Послушай, Алагызов, так мы ни до чего не договоримся. Придется созвать собрание.
— Кого сейчас соберешь?
— Придется собрать. Пусть сам народ и решает. Алагызов пожал плечами:
— Пусть решает. Я разве против?
На другой день в волостной управе собралось человек тридцать. Люди не понимали, зачем такая спешка, настороженно и с интересом поглядывали на русского офицера, который хоть и улыбался, выступая перед собравшимися, но по глазам и по голосу было заметно — сердит и сильно чем-то недоволен.
— Мы, представители Каракорума, истинные защитники алтайского инородческого населения, огорчены тем, что до сих пор вы не приняли никакого решения. А это на руку вашим врагам. Одно скажу: по темноте своей вы упустили из рук то, что вам и только вам принадлежало и принадлежит по праву — леса и земли, все неисчислимые богатства вашей родины, Голубого Алтая. Пользуются же этими богатствами другие… Но Алтай должен принадлежать алтайцам! Разве вы с этим не согласны? А если согласны и если вы действительно хотите быть самостоятельными и свободными сыновьями Алтая, вы должны прежде всего и немедленно присоединиться к округу и не признавать в дальнейшем никаких распоряжений Бийского совдепа…
Секретарь волостной управы Угрюмов, рыжеватый, худой, лет сорока человек, переводил выступление Кайгородова для тех, кто не понимал по-русски (а таких было большинство), и Кайгородов, прислушиваясь к глуховатому и неторопливому голосу секретаря, вдруг насторожился: несколько раз в переводе отчетливо прозвучало слово «революция», которого он не произносил. Кайгородов глянул на секретаря вопросительно-гневно, тот отвернулся. Когда же началось голосование — большинство было против присоединения к округу, только несколько человек проголосовали за Каракорум.
Кайгородов решил после собрания поговорить в этими людьми отдельно, рассказать им о туземном дивизионе, который приказано ему сформировать… Удивил его верх-ануйский председатель Кужай Тобоков, два дня назад обещавший выступить в защиту Каракорума. Сегодня же он сидел, как воды в рот набрав, и одним из первых поднял руку против присоединения. Кайгородов подошел к нему после собрания, кивком головы поздоровался, но руки не подал:
— Как чирьи, Тобоков? — спросил насмешливо.
— Болят, кермес их задери!..
— Ну, погоди немножко… вот подыщем средство — и вылечим тебя, — недобро щурясь, пообещал. — Огорчил ты меня сегодня, Тобоков. Обещал голосовать за округ, а проголосовал за совдеп. Как прикажешь тебя понимать?
— Пока поживем по-старому, а там посмотрим, — простодушно ответил Тобоков. — Будет в округе лучше — перепишемся.
Кайгородов посмотрел на него в упор, подозревая, что он только прикидывается простачком, а на самом деле…
— Лучшую жизнь, Тобоков, надо завоевывать, а не ждать, когда тебе эту жизнь преподнесут на блюдечке, — сухо и жестко сказал. — А то ведь и опоздать можно… Понял?
Угрюмова он остановил во дворе, тронул за плечо:
— Послушай, секретарь, а ты ведь сегодня переводил не мои слова, а свои, которые носишь за пазухой, как камни…
— Слова в голове надо держать, а не за пазухой, — ответил Угрюмов, ничуть не смутившись, и слегка дернул плечом, высвобождая из-под руки Кайгородова.
— Ну смотри… чтобы голове от этих слов тяжелее не стало, — предупредил Кайгородов, придвинулся почти вплотную, глаза в глаза, и тихо добавил: — Совдепу служишь, Угрюмов?
— А ты кому?…
Из Черного Ануя Кайгородов выехал в Барагаш, где встретил Степана Гуркина. И обо всем ему рассказал. Тот махнул рукой:
— Черт с ними, обойдемся. Большинство волостей присоединились. А как с туземным дивизионом? — поинтересовался.
— Троих завербовал в Черном Анус. Остальных будем искать в других местах. Найдем! Алтай большой.
Тем временем Гуркин побывал в Чемале — провел совещание. Хотя, по правде сказать, вопросы, которые обсуждались на этом совещании, можно было и в Улале решить, не гоня лошадей почти за сто верст. Но кто-то предложил (кажется, доктор Донец и предложил первым ехать в Чемал), его поддержали, и Гуркин, хотя и догадывался о тайных причинах, побудивших доктора подать эту мысль (проявляет заботу о состоянии духа и здоровье художника), возражать не стал, а скорее напротив — согласился с молчаливой благодарностью. Поездка в Чемал радовала его заранее, сулила немало добрых впечатлений. И не только потому, что ехать предстояло мимо Аноса, дорога там вплотную подходила к Катуни, на левом берегу которой виднелась деревня, переправляйся на пароме — и дома!.. Нет, не только этим привлекала и радовала Гуркина поездка в Чемал (да он по пути туда и не стал заезжать в Анос), главное для него — встреча с чемальскими друзьями, которым он доверял, надеялся на их поддержку, и они его не подвели. Совещание прошло дружно — и все вопросы были решены в пользу культурного развития Каракорум-Алтайского округа…
На обратном пути Гуркин заехал в Анос. Жена встретила его непривычно сухо и сдержанно, без лишних расспросов и жалоб. «Отвыкает», — кольнуло ревнивое чувство. Однако он подавил в себе это чувство, да и настроение у него после чемальского совещания было приподнятым, не хотелось его портить.
— Ну, как вы тут? — спросил он. — Какие новости?…
— Живем помаленьку, — уклончиво-сухо ответила Марья Агафоновна, вытерла концом платка уголки губ, вздохнула протяжно и добавила, отводя взгляд в сторону. — А новость одна: сенокос вон скоро… а кто будет косить! — говорила с той же сухой сдержанностью, вроде бы и не жаловалась, не просила и не ждала поддержки, а лишь делилась повседневными своими заботами: хозяйство какое ни есть, а его содержать надо. Гуркин с сочувствием смотрел на жену:
— Может, с кем из мужиков поговорить? Помогут, поди.
— Много их нынче в Аносе, мужиков? А кто и здесь, дак своих забот у каждого…
— Может, лошадей продать? — после долгого раздумья сказал.
Марья Агафоновна осуждающе-удивленно посмотрела на него:
— Да ты что! Жить не собираешься?
— Ну не всех, конечно, — виновато он уточнил. — Зачем нам шесть лошадей?
— Сбыть легко. А потом что? Тебе, как я погляжу, ничего не надо. А я святым духом жить не собираюсь с такой оравой…
— Ладно, — примирительно он сказал и тронул жену за плечо, задержав на нем руку. — Что-нибудь придумаем. Да и не одна ты, Василий вон совсем взрослый. Да и Гена уже помощник… — кивнул на младшего сына. — Может, и мне удастся вырваться на денек-другой, выкрутимся как-нибудь…
Потом он зашел в мастерскую. Все здесь было, как и прежде, лежало, стояло и висело на своих местах. Никто без него сюда не входил. Пахло сухой краской и пылью. Гуркин остановился у мольберта, повернутого к стене холстом, так и не снятого с подрамника… «Ничего, ничего, — успокоил себя, — вот наладим дело в округе, тогда и к живописи вернусь. Ничем другим заниматься не буду — только живописью!..»
Гуркин закрыл мастерскую. И в тот же день вернулся в Улалу.
Вечером, едва он перевел дух после дороги, явился брат.
— Ну, что в Чемале? Как прошло совещание?
— Лучше, чем я ожидал, — ответил Гуркин. — Издательство решили открыть. Комиссию создали из пяти человек: мы с Никифоровым от национального комитета, Добрынин от отдела по народному образованию, Тупиков и Яковлев от колонии художников и писателей. — Не мало пяти человек?
— Единомышленников, кроме комиссии, достаточно, особенно в Чемале. Поддержат. Стефан Борисов уже готовую «Азбуку» представил… Первая азбука на алтайском языке! — радостно говорил Гуркин, поглядывая на брата. — Теперь все дело за типографией. Будем печатать художественные книжки для детей. Тупиков с Яковлевым берутся за это дело. Пусть. Это хорошо! И не только для детей… Со временем издадим труды Потанина, Гуляева, Семьянова по истории Алтая. Вот с чего начнем! — Он посмотрел на брата, не уловив в его лице ответной радости, несколько удивился и, понизив голос, спросил: — А что здесь, какие новости?
