— Никак нет, не знаю.

— А знать надо. Советскую власть утверждаем не на один день и не в одной деревне.

— Это я понимаю, — кивнул Степан. И тут же высказал сомнение. — Поехать по селам, конечно, можно, только в качестве кого я туда явлюсь, от чьего имени буду вести разговоры?

— От имени Советской власти. Другой задачи у нас нет.

— А то вон вчера Барышев потребовал мандат, — как бы оправдываясь, сказал Степан. — Предъяви, говорит, бумагу. А у меня, кроме револьвера, ничего… Бумага тоже имеет силу.

— Ну, коли имеет, дадим тебе бумагу, — улыбнулся Двойных. — Только воздействовать на людей надо не бумагой, а настоящим большевистским словом. И чтобы слова твои не расходились с действиями: как скажешь — так и сам поступишь, подашь пример. Каракорумцы вон слов не жалеют, действуют, можно сказать, по всему фронту — от Улалы до Онгудая, а может, и того дальше. Погоди, ты еще столкнешься с ними, — как бы предупредил. — Так что обстановку знать надо пошире.

— Да что это за Каракорум? Обрисуйте хотя бы в двух словах, — попросил Степан.

— Двумя словами тут не обойдешься. Одно скажу: председатель Каракорумской управы художник Гуркин, личность, прямо сказать, непростая, авторитетом среди туземного населения пользуется большим. Только не он там играет первую скрипку. Есть там другие, которые лишь прячутся за его спину, прикрываются его именем, от его имени зачастую и вершат свои дела… Это тебе тоже надо знать.

— Что это за люди?

— Отпетая контра. Некий Донец, врач по образованию и эсер по призванию, одно время подвизался в барнаульских газетах, сейчас тенью ходит за Гуркиным… Подполковник Катаев, военспец, организатор каракорумской гвардии, монархист по убеждениям — этот спит и видит во сне возвращение Романовых. Есть у них даже бывший министр некто Шатилов, спец по туземным делам, живет он, правда, не в Улале, а в Томске… Одним словом, «спецов» у них наберется не один десяток. И у тебя будет еще случай познакомиться с ними поближе… Ну, — глянул повеселев, — что еще, товарищ Огородников, какие дела-заботы волнуют тебя?

Возвращался Степан уже потемну. Ближе к ночи подморозило, и снег под санями с хрустом оседал. Степан ослабил вожжи, примотав их к передку, и дал коню полную свободу. А сам уселся поудобнее, завернулся в тулуп и, угревшись, даже вздремнул малость. Знал, что мерин с дороги не собьется и мимо дома не пройдет. Сани точно плыли по наезженной колее, протяжно и певуче поскрипывая; лишь изредка их заносило на крутых раскатах, и они коротко и глухо ударялись концами отводин в затвердевшие сугробы. Мерин тоже подремывал на ходу, однако шага не сбавлял, твердо и безошибочно ступая по дороге. А ближе к деревне и вовсе очнулся и, громко всхрапывая, живее пошел, заспешил, почуяв желанный и скорый отдых.

И Степана будто знобящим ветерком обдало — такое чувство было, словно уехал он из деревни не утром сегодня, а давным-давно, и теперь возвращался, не зная, как встретят его и как он сам будет держаться, чтобы не ударить в грязь лицом.

Деревня приблизилась, надвинулась как-то разом, слепо чернея крышами. Собаки встретили и проводили подводу до самого переулка дружным заливистым лаем. Потом, как по команде, смолкли и отстали. И Степан прямо перед собой, слева, увидел огонек: светилось окно учительницы. Степан облегченно вздохнул: значит, все в порядке! И, не слезая С саней, долго смотрел на притягивающе ровный, не убывающий свет в окне, единственном во всем селе, а может, и во всем мире в этот поздний час. «Зайти теперь или отложить до завтра? — заколебался Степан, потрогав рукой лежавший в передке мешок с подарками. — А вдруг Татьяна Николаевна ждет? Может, потому и свет…»

Степан, больше не раздумывая и не сомневаясь, соскочил с возка, привернул коня, намотав вожжи на конец оглобли, подхватил мешок и зашагал прямо по насту… Остановился на крыльце, выравнивая дыхание. И в какой-то миг снова заколебался, чуть было не пошел на попятную. И тогда он, как бы отрезая себе путь к отступлению, осторожно и коротко постучал в дверь. Подождал немного и постучал посильнее. Неподалеку, на задах, опять всполошились, залаяли собаки. И в тот же миг за дверью, в сенях, раздался голос:

— Минуточку.

Брякнула деревянная задвижка, дверь, морозно заскрипев, распахнулась, и Степан скорее не увидел, а почувствовал рядом с собою, в каком-нибудь шаге, Татьяну Николаевну. Лицо ее смутно угадывалось в темноте, белела накинутая на плечи шаль.

— Входите, — сказала она тихо, голос ее прозвучал обволакивающе тепло и мягко. Степан молча переступил порог, шагнул из темноты в комнату, полную ровного голубоватого света, и невольно прижмурился, постоял привыкая.

— Как же это вы, не спрашивая, открываете? — спросил с укором. — А вдруг какой-нибудь лихой человек? Или того хуже…

Татьяна Николаевна улыбнулась:

— Так я же знала, что это вы.

— Откуда ж вы знали? — перекинул он из руки в руку довольно увесистый мешок.

— Слышала, как вы подъехали, — сказала она, проследив за этим коротким, непроизвольным его движением. И Степан спохватился, поискал глазами, куда бы пристроить мешок, опустил его прямо на пол, к ногам, поспешно стал развязывать. Узел затянулся, и он никак не мог с ним совладать…

— Сейчас, сейчас, — волнуясь, проговорил, распутав наконец узел, развязал мешок и стал вынимать из него сверток за свертком, бережно укладывая на придвинутую Татьяной Николаевной табуретку. — Это книги. А это тетради, — перечислял с удовольствием. — Целых, кажись, две сотни… Галактион Дмитриевич расстарался.

— Галактион Дмитриевич — кто это? — спросила учительница.

— Товарищ Малетин, комиссар просвещения. Очень даже сознательный и добрый человек.

Татьяна Николаевна развернула пакет, взяла одну тетрадку, и глаза ее радостно потеплели.

— Боже, какая прелесть! — воскликнула она, проводя пальцами по лощеным листам. — Настоящая, в линейку… Даже не верится.

— Там и в клеточку есть. Поглядите, — сказал Степан, радуясь не меньше, выхватил из мешка еще один сверток, крест-накрест перехваченный бечевкой, потом еще и еще, складывал все это на табуретку и прямо на пол, глядя при этом не вниз, на мешок, а снизу вверх, на учительницу, ошеломленно-радостную, даже несколько растерянную.

— Ну вот… пользуйтесь на здоровье, — сказал Степан. — А в следующий раз и еще чего-нибудь раздобудем.

— Спасибо вам, Степан Петрович! Для меня это настоящий праздник. Хотите чаю?

— Нет, нет, — смутился он отчего-то и перекинул из руки в руку пустой мешок, не зная, куда его девать, отступил к порогу. — Пойду… там лошадь стоит. Целый день в упряжке.

— Спасибо вам за все! — еще раз она поблагодарила.

— Да мне-то за что — это вот товарища Малетина благодарите… А я для вас, — помедлив, добавил: — все, что ни захотите, готов сделать. Все, что ни захотите! — повторил и поспешно вышел, толкнув дверь плечом. Ночной морозец остудил лицо. Степан вышел на дорогу и обернулся: света в окне учительницы не было. Только что горел — и нету. Как же так? — удивился Степан. И постоял, ожидая, что вот сейчас, сейчас окно снова вспыхнет, засветится, но так и не дождался, кинул пустой мешок в сани и развернул коня, огрев его вожжами вдоль спины, словно конь в чем-то перед ним провинился. Не знал Степан, что лампу Татьяна Николаевна погасила нарочно, чтобы лучше видеть его… Прижавшись лбом к прохладному стеклу, она смотрела в окно до тех пор, пока подвода не растворилась во тьме. А в ушах все еще звучал, отдавался в сердце голос Степана Огородникова: «А для вас я готов сделать все, что ни захотите… Все, что ни захотите!»

Она зажмурилась так, что слезы выступили на глазах. «Боже мой, — подумала с волнением и непонятной обидой, — да ведь мне уже говорили эти слова… Говорили! — вспомнила вдруг Вадима Круженина, пытаясь представить его лицо, голос, но все, как во сне, было смутным и неотчетливым — так давно это было… Так давно — словно и не в этой жизни, а в какой-то другой, непостижимо далекой и нереальной. И она, Таня Корчуганова, была в той жизни тоже другой, совсем другой, не похожей на себя нынешнюю… Хотя и прошло с тех пор всего три года.