Пни и есть. Носа боимся высунуть на свет божий, слова молвить не смеем.

— Слова-то кабы помогали…

— Это смотря как ты их скажешь. Или православный народ, паства безменовская, уже и не ставит ни во что слово твое, святой отец? — жестко-насмешливо смотрел на батюшку. — Ну что ж, будем слушать проповеди Степки Огородникова, коли так…

Батюшка поморщился, опять потер виски ладонями.

— Опьянели от свободы мужики, — со вздохом сказал. — Слыхал я, в Бийске один такой говорун высказывался: это, говорит, у нас вторая пасха. Через первую пасху, говорит, мы избавились от дьявола не видимого, а через вторую — от дьявола видимого, сиречь от царского ига, от слуг его проклятых и от вас, говорит, святые отцы, тоже избавимся. Вот до чего договорились! А какая ж это свобода? Не свобода это — обман. Мнится мне, — понизив голос, доверительно продолжал, — мнится мне, что в наказание за грехи тяжкие господь отнял у людей разум. Вот и безумствуют, сами не ведая, что творят.

— А это, батюшка, ты не мне говори, — усмехнулся Барышев, — это ты им скажи, пастве безменовской. Так, мол, и так, опомнитесь, пока не поздно… Скажи, чтобы до печенок проняло. Чтобы после твоих слов никто б и слушать не захотел бредни Степки Огородникова. Или духу не хватит?

Отец Алексей допил рассол, опорожнив ковш, и шумно выдохнул:

— Про дух-то, Илья Лукьяныч, ты того… Знаешь, поди, меня. Скажу все, как надо.

Ночью Степан вышел во двор. Было темно и тихо. Вынырнувший из темноты Черныш ткнулся ему в колени, радостно повизгивая. Степан потрепал его но загривку. И вдруг явственно различил в ночи звуки, словно где-то неподалеку пилили — осторожно так, с промежутками: попилят немного и остановятся, тоже, наверное, прислушиваясь… И снова: вжик-вжик. «Постой, так это ж там, на площади… — будто кто подтолкнул Степана. — Столб пилят!» — догадался он. И, больше не раздумывая, выскочил из ограды и кинулся в темноту, словно головой в омут. Черныш обогнал его и с громким лаем помчался впереди, всполошив и подняв других собак. Степан бежал, высоко вскидывая ноги, нащупывая в кармане бушлата револьвер. Темнота уже не казалась столь кромешной и непроглядной — различимыми стали дома, заплоты, мимо которых он бежал, бухая сапогами по мерзлой дороге. Там, на пригорке, тоже, должно быть, почуяли неладное и перестали пилить. А Черныш уже налетел, осадил их, неистово лая, и кто-то там выругался, бросив чем-то в него. Степан взбежал на пригорок и увидел, как три или четыре темные, безликие фигуры кинулись прочь. Собаки преследовали их, выделялся отчаянно-басовитый голос Черныша. Кто-то из убегавших споткнулся, упал, тут же вскочил и кинулся вправо, через пустырь…

— Стой! — закричал Степан. И выстрелил наугад, неприцельно. Кто-то из убегавших вскрикнул, матюкнулся… Преследовать дальше не было смысла — они уже скрылись в темноте. Собаки лаяли где-то за сборней, удаляясь к реке. Степан остановился подле столба, провел рукой сверху вниз по его прохладной шероховатой поверхности и почти у самого основания нащупал узкий надрез. Рядом на комковатой стылой земле белели опилки. Степан слегка надавил на столб, проверяя, насколько глубок надрез, однако столб держался крепко.

Вернулся Черныш, часто и шумно дыша, нетерпеливо поскуливая. Степан погладил его, успокаивая, и сам понемногу остывал, успокаивался.

— Ну вот, брат, — вслух сказал, — первую атаку отбили.

Вечером того же дня собрались в доме Кулагина Михея братья Огородниковы, Мишка Чеботарев да Митяй Сивуха со своим сыном Федором. Последним явился Андрон Стрижкин. Митяй глянул на племянника с усмешкой:

— Чего ж один?

— А мне поводыри не нужны.

— Семка-то чего ж не пришел? Или от юбки крали своей не может оторваться?

— Это у него надо спросить. О-о! — воскликнул Андрон, увидев за дверью, в углу, на соломенной подстилке, рыженького, еще не просохшего теленка. — Да у вас тут, гляжу, прибавка! Ишь какой лобастый.

Михей улыбнулся, но вышла не улыбка, а гримаса — кожа на лице, исполосованном шрамами, натянулась, рот болезненно повело, и Михей, чувствуя это, покраснел, мучительно напрягаясь:

— С-седни… н-народился.

Стеша, жена его, тотчас отозвалась из кути, от печки:

— Переходила она нынче, красуля-то наша, больше двух недель. Зато вон и телочку принесла.

— Хорошая телочка, — похвалил Андрон. — Ведерницей будет. Вот и заживете тогда!

— Куда там, — вздохнула Стеша. — Нам сроду не фартило.

— Ничего, на этот раз пофартит, — утешил Андрон и подмигнул ребятишкам, свесившим с полатей кудлатые головы. — Вон какие гренадеры. Помощники. Раз, два, три, четыре… Сколько их? Со счета сбился! — захохотал. И Стеша тоже повеселела:

— Помощники-то эти только за столом и хороши… Да уж ладно, чего там, — глянула на мужа и как бы одернула, окоротила себя. — Чего там, жили — не померли, даст бог, и дальше проживем. Проходи, Андрон. Сейчас вот молозиво сварю, потчевать вас буду.

Гости перешли в маленькую горничку, устланную узкими пестрыми половиками, и Михей, придерживая пустой рукав, сел рядом со Степаном.

— М-маловато нас п-пока…

— Ничего, — сказал Степан, — будет много.

— Ну а дальше как быть, что будем делать? — спросил Андрон.

— Дело у нас одно: Советскую власть защищать. А то она кое-кому поперек горла, вот и злобствуют… Прошлой мочью вон столб пытались подпилить, исподтишка действовали.

— Кому это он помешал?

— Темно было, не разглядел. Но, думаю, на этом они не успокоятся. Так что нам, товарищи, надо быть начеку и держаться вместе.

— Дежурство надо установить, — предложил Чеботарев. — Тогда они не сунутся. Поймут, что флаг охраняется…

— Может, и охрану, — кивнул Степан. — Главное, чтоб они другое поняли: действуем мы сообща, а не в одиночку. И вообще, товарищи, прошу вас никаких самостоятельных непродуманных действий не предпринимать.

— Это само собой, — поддержал Михей. — Действовать н-надо сообща.

— Так что, товарищи, — подытожил Степан, — отныне боевой союз… Союз фронтовиков должен все силы направлять на защиту революции и постоянно пополнять свои ряды за счет сознательных граждан.

— Постой, — всполошился Митяй. — Это что же получается: ежели я не фронтовик, мне, стало быть, и ходу нету в союз? А может, я и есть самый что ни на есть сознательный…

Степан улыбнулся:

— Не беспокойся, нынче революционный фронт повсюду, по всей России, потому каждый, кто защищает Советскую власть — и есть самый настоящий фронтовик, — вышел из положения. — Вот я и предлагаю создать у нас в Безменове союз фронтовиков. Теперь главный вопрос, — озабоченно прибавил. — Вопрос об оружии, товарищи. Сами понимаете, что без оружия нам нельзя…

Март был на исходе. И словно оттого, что срок его истекал, ярился он вовсю. Утрами солнце вставало все раньше и раньше, будто спешило наверстать упущенное, а к полудню пригревало так, что с крыш уже не капало, а текло… Сугробы, точно дробью побитые, с треском и шорохом оседали, рушились, уменьшаясь прямо на глазах, и первые ручейки, по-цыплячьи проклюнувшись сквозь ноздреватую снежную скорлупу, весело побежали из подворотен…

Степан вышел во двор, остановился, щурясь от обилия света — блестело все вокруг до рези в глазах. Голову кружил хмельной воздух. «Весна-а», — подумал Степан, вкладывая в это слово особый, лишь ему понятный смысл. Подошел отец, достал из кармана кисет, проговорил озабоченно, словно разгадав его мысли:

— Больно ранняя нынче весна. Пятнадцатое марта, а гляди, что творится!

— Почему пятнадцатое? — посмотрел на отца Степан. — Двадцать восьмое. Или ты все еще держишься за старое? Забыл, что с первого февраля перешли на новый стиль?

— Кто перешел, а кому и без надобности, — отмахнулся отец. — Придумали — время передвигать… Зачем? Было пятнадцатое, стало двадцать восьмое… Зачем? — еще раз спросил.

— А затем, чтобы жить по-новому.