— Ни на что, — мягко сказал Ленин, — я просто имею честь вам объяснить правила игры!

— На все! — заорал Штромель. Ручки Ленина стремительно заметались по столу.

— Ну, где?

Штромель тяжело задумался.

— Здесь, — решился он наконец.

— Посмотрим, — пожал плечами Ленин. — Ах ты, обида какая... — Он с садической медлительностью приподнимал наперсток. — Ну... ну... ну?! Алле-оп! — и он с торжествующей улыбкой показал офицеру абсолютно пустую поверхность стола.

Некоторое время Штромель потрясенно молчал.

— Я должен осмотреть ваши... приспособления, — сказал он наконец. — Вы сами понимаете, что речь идет о сумме серьезной...

— Так я предупреждал! — воскликнул Ленин. — Или вы скажете, что я силой у вас выманил эти средства?

— Я ничего не отрицаю, — тихо сказал Штромель. — Я требую только показать мне наперстки.

— Да ради бога, — согласился Ленин. — Только отдайте потом. Мы, русские, всегда отдаем чужое...

— Герр Ленин! — заревел офицер. — Ваш выигрыш... (Он хотел сказать «сомнительный выигрыш», но остерегся — у русских революционеров были странные, радикальные представления о чести, они могли и на дуэль вызвать.) — Ваш выигрыш не дает еще вам права делать неприличные намеки!

«Ишь его разобрало, — удовлетворенно подумал Ленин. — Жалко марок-то. Надо было на франки играть, хотя и так, прямо скажем, недурно...»

Он протянул Штромелю шарик и три серебряных наперстка. Офицер долго нюхал их на предмет тайного клея, проверял на магнитные свойства (вдруг в шарике железные опилки, и наперсток притягивает его), искал в наперстках второе дно, попросил Ленина показать руки и с досадой подумал, что эти пухлые ручонки, наверняка совершенно бесполезные в бою, только что вытащили из него почти все его месячное содержание; ненависть его к русским возросла до небывалых пределов, и на фронте он сейчас, вероятно, сотворил бы чудеса, — но рыцарь-тевтонец обязан платить долги.

— Вы мне еще заплатите, — прошипел он, доставая банкноты. — Так заплатите!

— Настоящий мужчина легко расстается с деньгами, — пошутил Ленин. — Нету в вас этой французской легкости...

— Французы — еще одна неполноценная нация! — рявкнул Штромель.

— Да, да, конечно. Может, вы и им в брик-а-брак проигрывали?

— Герр Ленин! Еще слово, и я вас вызову!

— Полно, полно. — Ленин терпеть не мог дуэли, с него вполне хватило эксперимента в Лонжюмо. — Я вам еще пивка поставлю — у нас, русских, принято, чтобы выигравший ставил проигравшему...

«Этим ты не отделаешься», — подумал Штромель, но пиво принял.

Ленин ушел, унося две тысячи немецких марок, а офицер германского генштаба выпил еще литр пива и окончательно разъярился.

— Кто он такой! — вслух буянил немец. — Неполноценная нация! У меня, офицера германского генштаба! Тевтонского рыцаря!

— Герр чем-то недоволен? — спросил его кельнер с мягким цюрихским акцентом. Нейтралитет совершенно разложил эту страну — даже немецкая, лучшая ее часть отличалась непозволительной, бабьей деликатностью. Штромель (прибывший в Цюрих, разумеется, с куда более деликатной миссией, нежели закупка провианта) ненавидел Швейцарию за подчеркнутый нейтралитет. Это было предательство рыцарского духа, ибо воинственность есть главная добродетель германца. Нейтральных рыцарей не бывает.

— Русский революционер только что получил от меня две тысячи марок! — орал он. — От меня, офицера германского генштаба!

Кельнер отлично знал этот тип редко напивающихся служак. В их опьянении есть одна чрезвычайно опасная стадия — точнее говоря, доза: между двумя и тремя литрами пива или первой и второй бутылками шнапса. В Швейцарии даже в военное время не было ограничений на продажу спиртного, тогда как в воюющей Германии люди давно отвыкли от солидных доз; стремясь нейтрализовать посетителя, он поспешно принес ему новую кружку пива. Скандалящий немец не сделал бы чести заведению.

— Вы видели этого господина? — спросил немец кельнера. — Этот плотный, картавый!

— Да, видел. Вы казались дружески беседующими, потом он показывал вам фокусы.

— Фокусы! Он оскорблял немецкий дух чертовой русской азартной игрой. Он гипнотизировал меня. Он украл у меня две тысячи марок!

— Это серьезная сумма, герр офицер, — поклонился кельнер. — Если угодно, я вызову полицию.

— Да, да! Немедленно полицию! Чортов русский революционер, он, может быть, опасен для швейцарского строя...

Кельнер прекрасно знал русского революционера Ленина и понимал, что если кто и опасен для швейцарского строя, то уж никак не этот круглый человечек с патологической страстью к болтовне и мелкому надувательству. Ленин часто бывал в «Воскресной утехе» и никогда не буянил, потому что от выпитого только добрел. Обращаться в полицию, разумеется, он не собирался, да и офицер при слове «полиция» насторожился. Миссия его была слишком деликатна, чтобы светиться в участке. В нейтральной Швейцарии он принимал донесения своего французского агента.

— Не надо в полицию, — сказал он, отдуваясь. — Будет немецкий офицер беспокоиться из-за каких-то двух тысяч марок... Меня раздражает сама наглость этих русских!

— Вы совершенно правы, герр офицер, — сказал кельнер. Вечером он, смеясь, рассказал эту историю жене, жена — подруге (в Швейцарии терпеть не могли немецких офицеров), а через неделю уже весь Цюрих знал, что Ленин взял у германского генштаба очень много денег — должно быть, на революцию в России. Да он и сам не делал из этого тайны — таких удачных выигрышей в его швейцарской жизни было немного.

Штромель, однако, был памятлив. Ленин наверняка пересмотрел бы свое отношение к цюрихскому выигрышу, если бы знал, что через год из-за этих двух тысяч немецких марок придется отдать почти всю Украину.

С проездом до Петрограда в конце концов устроилось как нельзя лучше: за небольшую взятку Ленин купил у своего приятеля Платтена вагон — немного подержанный, но в отличном состоянии. Дорога была веселой: от желающих на халяву проехаться в первом классе с экскурсией по Германии, Швеции и Финляндии отбою не было. И настроение у Владимира Ильича опять было превосходнейшее: он свято верил в свой авось и дурачился напропалую.

— Эх, — говорил он, сладострастно жмурясь и потягиваясь, как рыжий кот на печи. — Первейшим делом, батенька, к Сомонову. На третью линию. Не бывали? Очень напрасно. Шикарнейшее место. Господи, это сколько же я не был у Сомонова? Пять лет, чорт меня побери совсем! Сначала, само собой, анисовой. Мрр! Но где одна, там и две — разве не так?

Богданов сглотнул и отвернулся к окну. Ленин был сильным оратором — возможно, лучшим в партии. Правда, настоящее вдохновение посещало его только во время разговоров о выпивке, закуске и женщинах, а потому к публичным выступлениям его старались не допускать — разве что уж очень нужно было зажечь толпу. Старик чертовски аппетитно рассказывал о простых радостях. Богданов ничего не ел вторые сутки. Большевистская верхушка издержалась, готовясь к возвращению. В Питере, правда, товарищи готовили встречу, но у партии почти не было средств — вся надежда, что Ильич исхитрится. До города оставалось верст сорок. Под чахлыми чухонскими елями смутно белели островки талого снега. Весна семнадцатого была холодна. Чтобы отвлечься от голода и тревоги, Богданов стал считать столбы. Он загадал, что если до ближайшего полустанка их будет четное число, то они доедут благополучно.

— Хороша из белорыбицы, — невозмутимо продолжал Ленин, — но также и карп — вполне, вполне достойно. Засим, как вы понимаете, третья. Что до второго блюда, то у Сомонова дивно запекали цыплят. В сметане, и с какой-то особенной травкой. А какой там вечером кордебалет! Пятнадцать девочек, одна другой краше, танец эдакий замысловатый — шаг вперед, два шага назад...

Инесса покраснела и потупилась. Надежда Константиновна резко встала и вышла из купе.

— Ну что это она? — искренне огорчился Ленин. — Как подменили в последнее время, честное слово...