— Нет-нет, друг мой, вы не правы. Во всяком случае, без кандалов и цепей я не мыслю себе хорошего допроса.

Ленин рванул на себя дверь, с ужасом ожидая увидеть... он уж и сам не знал что. Но зрелище его малость успокоило. Дзержинский и Зиновьев сидели за столом друг против друга, пили чай из китайского сервиза, дымили «Зефиром» и беседовали. Никого, кроме них, в подвале не было. Кожаные куртки на обоих были одинакового фасона, сапоги сверкали, а лица выражали крайнюю степень учтивой благожелательности по отношению к собеседнику. Зиновьев, правда, беспрестанно ерзал и крутился на стуле, словно что-то мешало ему сидеть. Но в общем все было пристойно, чинно, по-советски.

— О чем это вы тут толкуете? — спросил Ленин.

Зиновьев под его взглядом весь сжался, опустил ресницы и даже перестал ерзать. Но Дзержинский невозмутимо ответил:

— Я рассказываю уважаемому Григорию Евсеевичу о том, каким зверским издевательствам царская власть подвергала революционеров.

— А! Очевидно, эти методы вам знакомы не понаслышке. — И Ленин вышел, раздраженно хлопнув дверью

«Чорт-те что», — думал он. Впрочем, он был скорее доволен тем, что эти двое наконец поладили друг с другом. Если б они продолжали цапаться — это сделало бы жизнь молодого советского правительства совершенно невыносимой.

...Черный вечер, белый снег; ветер, ветер — на всем божьем свете! Скользко, тяжко, всякий ходок скользит... Ленин споткнулся, едва не потерял равновесие, выругался — где дворники?! Он, конечно, редко теперь ходил пешком. Знаменитый «Горный дух» — тот самый шикарный «роллс-ройс» Михаила Романова — возил Председателя Совнаркома на службу, со службы и по всяким государственным делам. Но иногда хотелось ускользнуть от шоферского надзора, чтобы навестить какую-нибудь хорошенькую даму. Теперь он, кутая нос в воротник, как раз возвращался от одной из них. Он опять оступился, глянул по сторонам: какая-то старушка мотнулась через сугроб... Попик, барынька в каракуле... Лихач с электрическим фонариком на оглоблях везет разодетую парочку... Плакат «Вся власть Учредительному Собранию!» бросился ему в глаза. Но и мысль об Учредительном Собрании не радовала его. От холода и постоянной грязи и разрухи у него было прескверное настроение. Даже красотка в черных чулках не смогла его развлечь как следует. «Как замечательно мне жилось раньше, в Швейцарии! И как же здесь в этом моем свинячьем государстве гадко!»

Навстречу ему шел какой-то длинноволосый, закутанный в белое, с белою же повязкой на голове — то ли раненый, то ли сбежавший из дурки псих, то ли опять же поп, то ли баба, то ли поэт, то ли индус, не разобрать... «Батюшки, да он босой!» Но в январе восемнадцатого года никого нельзя было ничем особенно удивить. «Снег кружит — ой, вьюга! На четыре шага ничего не видать...» А за босым человеком следом шагал отряд красноармейцев с цигарками в зубах. «Расстреливать ведут, не иначе». Владимир Ильич еще сильней закутался в воротник. Красноармейцев все боялись. Они могли сперва пальнуть, а потом уж разобраться, в кого пальнули. Пожалуй, красноармейцы были еще хуже революционных матросов: те хоть песни веселые пели, а эти тоже пели песни, но идеологически выдержанные, которых Владимир Ильич терпеть не мог. И он решительно юркнул в переулок.

Ему и в голову не пришло, конечно, сосчитать красноармейцев. И он так никогда и не узнал, что босой человек в белых одеждах был сам грозный лев революции, Председатель ЧК Дзержинский. У него сперли одежду и сапоги, когда он мылся в бане, и теперь он шел босиком, в простыне и тюрбане из белоснежного полотенца. «До чего же тут паршиво, — думал Феликс Эдмундович: это был тот редкий момент, когда их с Владимиром Ильичом мысли совпадали почти полностью. — Дурак Ленин с дураком Свердловым все развалили... Впрочем, этакой премерзкой страною невозможно управлять...» Ноги его ужасно мерзли. Вообще ему было так плохо, что он даже не замечал, что какие-то красноармейцы за ним идут. Не будь он потомком Иоанна Грозного — лег бы, наверное, в сугроб и умер.

Двенадцать красноармейцев, в свою очередь, никакого интереса не проявляли к психу в простыне. Они просто шли себе своей дорогою и говорили о своем:

— А Ванька с Катькой — в кабаке... — тоскливо произнес красноармеец Петруха — высокий, кудрявый — и сплюнул сквозь щель в зубах. Его красивая подруга Катя изменила ему с бывшим его товарищем — замухрышкой Ванькой Жуковым, который разжился деньгами при штурме Зимнего дворца.

— Ванюшка сам теперь богат, — сказал другой красноармеец, Андрюха.

Петр ничего на это не ответил. «Катя, моя Катя, толстоморденькая...» — с тоскою и нежностью думал он и представлял, как скажет ей при встрече: «Помнишь, Катя, офицера — не ушел он от ножа... Аль не вспомнила, холера? Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила...» И вдруг, под светом чудом уцелевшего фонаря у аптеки, в разряженной фифочке, в обнимку с кавалером ехавшей навстречу в экипаже, он узнал ее! Она была, конечно же, с Ванькой...

— Андрюха, помогай! — заорал Петр. — Еще разок! Взводи курок!..

— Утек, подлец! У, жопа, стой!

— А Катька где? — И тут он увидел ее, с простреленной головою лежащую на снегу...

Он остановился, замер. Свет померк в глазах. Безучастно смотрел он, как его товарищи стаскивают с мертвой девушки шубку, полусапожки, серьги, колечки... Несколько колец было хорошеньких, с камушками, а одно — просто какая-то дрянь, которой цена полтинник в базарный день... Но красноармеец Андрюха и его сунул себе в карман — авось пригодится в хозяйстве. А Петр все стоял... «Загубил я, бестолковый, загубил я сгоряча... ах!»

Потом товарищи позвали его, и он покорно, ничего не соображая, пошел за ними. Они уже гоготали и показывали пальцами на полоумного в простыне и белом тюрбане, что влачился впереди. Но он скоро свернул, и они его не тронули. Он, как и его соперник Ленин, никогда не узнал, что был в ту ночь совсем рядом с волшебным кольцом... А стоявший и куривший папиросу под фонарем у аптеки поэт Блок попросту описал всю эту сцену так, как он ее видел, без всякого символизма, хотя и с небольшими поэтическими преувеличениями, но ведь на то он и поэт. Так что зря Зинаида Гиппиус не подала ему руки в трамвае.

— Владимир Ильич, денег нету.

— Что, совсем нету?

— Совсем, — сказал Свердлов и вздохнул тяжко. — Вот и матрос Железняков от голода так ослабел и устал, что распустил Учредительное собрание.

— Как скверно! — огорчился Ленин. Учредительное собрание было его любимым детищем; он мечтал о том, как будет выступать в нем с зажигательными речами. На заседаниях Совнаркома, ВЦИК и других советских органов зажигательные речи не поощрялись, и вообще было очень скучно. — А нельзя ли выписать матросу Железнякову дополнительный паек, и пусть он постоит в карауле еще немножко? — Ленин подозревал, конечно, что слабость матроса вызвана не голодом, а неумеренным потреблением горячительных напитков, но доказать это теперь было вряд ли возможно.

— Да ведь Учредительное собрание уже разбежалось. Другой раз не соберешь.

— Скверно, архискверно, Яков Михайлович! — Ленин больше не звал Свердлова Яшей: как-то неловко было называть Яшей такого высокопоставленного чиновника. — А куда же деваются деньги И ценности, экспроприированные у буржуазии и помещиков?

— Они оседают в подвалах ВЧК. Феликс Эдмундович говорит, что там сохранней будут. Он, конечно, выдает нам кое-что на булавки, то есть на содержание госаппарата. Но у нас очень большие накладные расходы. Например, секретарше Троцкого в прошлом месяце был выплачен двойной оклад.

— За что?!