Из этого мифа, конечно же, бесследно исчезают все случаи, когда евреи, говоря мягко, были виновной сто­роной. Все случаи провокаций, проведенных еврейской молодежью, все случаи нападений евреев на русских, все случаи зверских убийств, в том числе убийств русских детей, словно бы растворяются в воздухе. Формирует­ся образ несчастных и милых евреев, испытывающих на себе буйство одичалой толпы. Пассивных жертв, не способных даже ответить на насилие. Жители Европы, до сих пор потребляющие эту интеллектуальную жвачку, вряд ли способны вообразить себе евреев, плещущих серной кислотой на прохожих, волочащих лицом по бу­лыжникам девочку или убивающих железными палками полицейского Габию.

Описания же в духе Анатоля Франса сформировали некий стереотип, при котором русское слово «погром» сделалось международным и стало применяться для оценки событий кровавых, страшных и чудовищно жестоких.

Погром — слово, вошедшее в политический словарь всего мира. Все знают, что такое погром. Этим словом описывают события, произошедшие за тысячи верст от России. Например, англо-саксонская пресса в 1960-е годы писала о погромах народа ибо в Нигерии. Тогда на город­ки и села небольшого народа ибо напали гораздо более многочисленные хауса. Хауса оставались первобытным племенем, а ибо занялись плантационным хозяйством и торговлей; они быстро богатели. Стоило уйти англи­чанам, и быстро выяснилось — хауса не прощают ибо их богатства и независимости. Число убитых называли разное — от десяти тысяч до миллиона, из чего следует одно — никто ничего точно не знает.

По поводу погромов в Нигерии порой проводились однозначные параллели с евреями в начале XX века в России. Такие же параллели проводились с погромами китайцев в Индонезии в 1960-м. Китайцы стали богаче и культурнее малайцев и яванцев, коренное население отплатило китайской диаспоре погромом.

Такие примеры можно продолжать и дальше, но, ду­маю — все уже понятно. Для всего «цивилизованного мира» еврейские погромы в России стали моделью чудовищного события: когда дикие люди мстят более цивилизованной диаспоре. В трудах Григория Соломоновича Померанца есть даже более детальная схема: «Орудие торопящейся интеллигенции — террор; орудие взбаламученной мас­сы — погром»54.

Естественно, этот образ России, образ русского народа, русской власти, образ ее защитника — все это сказалось во время страшных событий 1917-1922 годов. Естественно, Запад видел в убиваемом царе — организа­тора погромов; в верных ему людях и во всем Белом дви­жении — залитого еврейской кровью «царского сатрапа», садиста и убийцу. В любой попытке оказать сопротив­ление революционерам — погром. В любом проявлении патриотизма — антисемитскую вылазку.

Конечно, Запад оказался нейтрален к большевикам не только из-за того, что Россия ассоциировалась с погро­мами, а ее защитики — с погромщиками. Но и сформи­рованный в начале XX века пиарный образ тоже сделал свое дело. Кровавое, страшное дело.

Весь XIX век бродил по Европе призрак комму­низма. Неподалеку от него ковылял его чуть-чуть более приличный братец — призрак социализма. К этому можно относиться как угодно; можно, сколько влезет, укориз­ненно качать головой и грозить пальчиком предкам, но нельзя одного, сущей мелочи: нельзя сделать бывшее — небывшим.

Интеллигенция в Европе в основном была «левой», то есть или либеральной, или революционной. В разных странах в разной степени — скажем, Франция очень от­личалась своей левизной и от Британии, и от Германии, и от рьяно католической Италии. Но в целом — Европа была «левой».

И получилось так, что Россия как государство в гла­зах Европы стала пережитком, грубым полицейским государством. Тот, кто хотел сокрушить это государство, оказывался для Европы «своим», «правильным» человеком, и ему следовало помогать.

Евреи оказались и в самой Европе на 99% «левыми», а 1% «правых» евреев были в основном религиозные фанатики или иные дикие создания. Евреи были «свои в доску» как раз для «левых» — народ, выведенный из гетто Француз­ской революцией, введенный в историческое бытие иде­ями «Свободы, равенства, братства». Российская империя как государство не имела права на существование без кардинальной смены политического строя. Русский народ осуждался за то, что терпит царизм и не поднимается на революцию. «Своими» из русских были на Западе только крайние либералы и революционеры.

Эту позицию легко раскритиковать, причем сразу со многих точек зрения, но я ведь и не утверждаю, что по­зиция эта продуманная и разумная. Я утверждаю только, что так думало 90% европейской интеллигенции и что это определило отношение Европы к русских евреям.

Евреи стали для Европы или «жертвами царизма» — даже когда американские газеты писали о странных и забавных чертах евреев, приехавших из России, — их чрезмерной религиозности, нечистоплотности, неведении современного мира — то и тогда эти черты оправдыва­лись «гонениями», «мучениями», «сознательной политикой царизма держать народ в невежестве».

Или стали «героическими борцами за свободу». Порой даже «левая» пресса в Российской империи высмеивала преувеличенные, раздутые сведения об участии евреев в «освободительном движении» и понесенных ими потерях. «Варшава. Расстреляно в крепости 11 анархистов. Из них 15 евреев»55.

Опять же, можно засмеяться — но что поделать?! Вот такие сообщения вместе с историями про зверства погромщиков — все эти вбитые в головы гвозди, изнаси­лование младенцев в утробе матери, Николай II, лично составляющий инструкции погромщикам, и прочий бред, и совершеннейший сюрреализм — они и формировали у Европы представление о происходящем.

То есть были действия эмигрантов-евреев, была под­держка их диаспоры, но не это главное. Главное было в том, что само государство Российское и 99% русского народа были «правые», а евреи на 90% были «левые». И в резуль­тате вот история с Гершуни в качестве яркого примера.

Когда Гершуни наконец арестовали и приговорили к смертной казни, император все-таки его помиловал, причем по собственной инициативе, без его просьбы. Гершуни бежал с каторги, из знаменитого Акатуя в бочке из-под капусты. Через Владивосток бежал в Америку, а оттуда в Европу (вот тема для детективного романа!).

Беглый каторжник Гершуни жил во Франции и Италии вполне открыто, под своим именем, даже писал в местные газеты. Царское правительство требовало его  выда­чи — но демократическая общественность стала горой и не позволила отдать на расправу борца с отсталостью и мракобесием. Одним из самых больших сторонников «не отдавать» был общественный и политический деятель Клемансо... будущий президент Франции, «большой друг Советского Союза».

Еврейская эмиграция в США была и в середи­не XIX века — вопрос только масштабов явления. До 1870 года переселилось в США порядка 10-15 тысяч евреев. С 1871-го по 1880 год — 41 000. А в одном только 1882 году приехало 10 489 человек! А с 1884 года ев­рейская эмиграция из Российской империи в США стала заметным фактором в жизни обоих государств и еврейс­тва. Максимум эмиграции пришелся на 1906 год, но уже в 1882 году «Нью-Йорк Тайме» задавала вопрос: а что делать американцам, если все три миллиона русских ев­реев захотят переселиться в США? У американцев мнения разделялись от готовности принять все три миллиона до намерения отправить обратно в Россию уже приехавших. Последнее мнение высказывалось и евреями — как я по­нимаю, в русле пресловутой «еврейской солидарности».

В начале XX века каждый год из России уезжало 150-180 тысяч евреев, и до 1914 года уехало в общей сложно­сти два миллиона человек. О том, какое место в Америке заняли эти уехавшие, есть весьма разноречивые мнения.

В. Вернадский в своих «Мыслях за океаном» высказывал мнение, что : «Гонения и погромы, разорения и стеснения заставили их (евреев. — А.Б.) тысячами семей двинуться в Новый Свет. И здесь в Америке особенно ярко видно, какую огромную творческую созидательную силу поте­ряла Россия в безумной политике антисемитизма, в его диких формах, имевших место у нас. В массе евреев, прекрасно устраивающихся в Новом Свете, поднимающих его национальное богатство, мы потеряли часть того ка­питала, который история дала России и которым должны были уметь воспользоваться ее государственные люди»56.