Гарри пил пиво и смотрел на проходящих по улице людей. Он никогда не видел раньше ничего подобного, и Александерплац нравилась ему гораздо больше, чем западный Берлин. Сейчас он чувствовал прелесть пребывания в этом месте, потягивал холодное пиво в этом тихом уголке города и думал, когда же он начнет оживать. Он посмотрел на часы; было почти шесть. Две женщины вошли в бар и сели у стойки, бармен завел какой-то хип-хоп или трип-хоп или еще какой-то «хоп», но хотя бы он сделал это негромко. Гарри вытянул ноги и пил пиво, спокойный и расслабленный, Ники там, где и должна быть, и во всем мире воцарилась гармония, он привел свои мысли в соответствие с европейским образом мышления, наслаждаясь каждой минутой своего пребывания на континенте, безо всякой пропаганды медиа, занятый своим личным делом и восхищаясь всем, что видит. Он сделал еще один глоток, холодное немецкое пиво приятно забурлило в глотке, и было ему хорошо и уютно.

«Миллуолл» поют НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, сейчас, наверное, у них на уме английские львы, а не львы Нью-Кросса, песня разносится по улице, вместе с остальными парнями я возвращаюсь из «Казбаха», приняв душ и проглотив какой-то немецкой дряни, мы снова идем к тем же барам, англичан там теперь намного бодь-ше, два полицейских микроавтобуса стоят через дорогу, приближается вечер, англичане бухают и поют ДВЕ МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И ОДИН КУБОК МИРА, тыкая пальцами в сторону полисов, издеваясь над ними, потом заряжают БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА, и я гадаю, понимают ли полисы, что мы имеем в виду сожженный Дрезден, хотя, наверное, вместо «Харриса» нужно петь про Сталина, чтобы они поняли, потому что эти пидоры не понимают английский юмор, но мы пока ведем себя вполне мирно, я чувствую, как амфетамины аккуратно сносят крышу, я ощущаю себя просто охуительно, смотрю на фонари, медленно обвожу взглядом улицу, и на несколько секунд мне начинает казаться, что мы в Гонконге или где-то в этом роде, перед тем как мы вернули его китайцам, типичное проявление английского джентльменства, мы выполнили все пункты соглашения, хотя, наверное, нам так или иначе пришлось бы сделать это, ведь у китайцев огромная армия, миллион людей в униформе, но кого ебут эти косые, все дело только в деньгах, фонари зажигаются, потому что солнце уже садится, вдруг раздается взрыв восторга, потому что по улице идет чикса, и англичане заряжают ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ, ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ…

стройная длинноногая девушка лет двадцати в миниюбке… ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ В ЗАДНИЦУ? и чикса понимает, ее лицо заливается краской, несмотря на бронзовый загар, но она оборачивается и отрицательно покачивает головой, и английские парни награждают ее аплодисментами, это старая футбольная штука, и я вспоминаю Чарити Шилд, когда Дэвид Бэкхем вышел на разминку и опрометчиво приблизился к трибуне, на которой находились 30 или 40 тысяч «Челси», и внезапно вся эта масса того, что предположительно должно было быть Новыми Футбольными Фанами — добропорядочными, в клубных майках, с женами и детьми дядями из миддл-класса — внезапно 30 тысяч парней (в основном рабочих парней — тридцатилетних парней — короткостриженых парней — парней как мы — парней как я), внезапно 30 тысяч народу зарядили, издеваясь над парнем, ОНА — ШЛЮХА, так как счастливчик Дэвид гуляет с одной из Spice Girls, и он иронически приставил руку к уху, дескать, придумайте что-нибудь пооригинальней, уроды, и через пару секунд 30 или 40 тысяч «Челси» уже распевали ТРАХАЕШЬ ЛИ ТЫ ЕЕ В ЗАДНИЦУ? и повторяли до тех пор, пока не набежали стюарды, а Бэкхем не свалил подальше от нас. Это воспоминание заставляет меня улыбнуться. Заставляет подумать о том, что неплохо было бы подойти к этой фройляйн и засунуть прямо здесь. Даже чикса четырьмя рядами ниже пела тогда, на Уэмбли, и перед моими глазами возникает следующая игра, в Ковентри, когда в перерыве на поле выпустили стайку тринадцати-четырнадцатилетних девчонок в мини и с меховыми хуевинами, и они начали танцевать и хлопать в ладоши, малолетние поп-звезды, теперь это любят, возрастные барьеры все ниже, теперь модно быть шлюхой с пеленок, но несколько парней вспомнили Дэвида Бэкхема и попытались повторить, но никто не поддержал их, потому что эти девчонки были совсем еще детьми, и когда они приблизились к нашей трибуне, где было 4 тысячи «Челси», в основном бритых и почти бритых потеющих на солнце парней, большинству из которых уже за тридцать, и девчонки продолжали свои танцы, и внезапно «Челси» зарядили им ЕСЛИ ТЫ НЕ ПРИДЕШЬ, Я ЗАСУНУ ТЕБЕ В ЖОПУ ПУЧОК СЕЛЬДЕРЕЯ, и я стою в Берлине и смотрю на идущую по улице чиксу, пью пиво с остальными парнями, неподалеку парни, которые ездят за сборной с начала восьмидесятых, они поют старую песню, очень старую, я сжимаю в руке бутылку, черт, чуть не пролил, и я думаю о том, что мы, наверное, здорово портим жизнь животам из Футбольной Ассоциации, десятилетиями, где бы ни играла сборная, мы тут как тут, трахаем местных женщин и пиздим местных хулиганов, портим пиджакам впечатление от заморских поездок, и я чувствую себя охуенно, чувствую себя охуительно, я знаю, что впереди нас ждет веселый вечер, потому что мы с Харрисом собираемся оставить остальной английский моб — они вполне довольны собой и не ищут сейчас приключений, ведут себя как джентльмены и не ругаются нехорошими немецкими словами, радуют Тони Блэра и прочих больших людей — мы идем, поворачиваем за угол и заходим в офис такси.

Мы заказываем две машины, за рулем которых нигерийцы — здоровые мужики, сбежавшие от правительства и нефтеперерабатывающей промышленности — нас восемь, собравшихся на стрелку с немцами — мы хотим внести свой вклад в развитие международных отношений — Билли говорит, что это неонацисты с Востока — дома вокруг исписаны футбольными граффити — безработица и слишком много свободного времени — плюс ненависть к старому режиму — тяжелая наследственность — я сижу у окна и смотпю на закат — черт, как время бежит — смотрю на часы, может, они сломались — вдыхаю свежий воздух — прислонившись головой к стеклу — водила жмет на газ — классическая музыка играет по радио — приветливый такой чел этот водила — не знает, кого везет — знал бы он, кто такой этот Билли бой — интересно, как он относится к ультраправым? — водила говорит, что его родители и братья умерли, и он отправился попытать счастья в Европу — рассказывает нам про племенные войны, и как это плохо — его голос звенит у меня в ушах — потом умолкает — я смотрю на проезжающие мимо машины, автобусы и пешеходов — и внезапно вижу Рейхстаг — ебаный в рот, это же Рейхстаг и Бранденбургские ворота! — Я смотрю на них, не веря своим глазам — перед глазами какие-то яркие круги — слишком много пива, и это дерьмо еще — перебрал, если честно — но я же англосакс, я люблю лагер — хуйня все это — это хорошо, я еще бы попил — в машине тишина — даже музыка не играет, и я думаю, что случилось — такси стоит, я не хочу даже смотреть — наверное, Брайти сказал, что ненавидит ниггеров, а Харрис — что любит резать людей своим ножом — так, не до смерти — и Харрису этого, видимо, мало, потому что он лезет вперед и хватает водилу за голову — крепко хватает — ниггер сопротивляется, пытается вырваться — не хочет подохнуть, как вся его родня — не хочет подыхать, как немецкие дети в той деревне — надеется, что ангелы спасут его — хочет жить, сука — но Харрис держит его крепко, и рейхсфюрер Брайт выполняет свою арийскую миссию — достает бритву и смеется черномазому в лицо — перерезает судорожно всхлипывающую глотку — я вижу его искаженное яростью рыло — кровищи-то, бля! — эти ниггеры обезьян ебут — в задницу — засовывают по самые не балуйся — только самок, само собой, потому что в этих племенах никого так не ненавидят, как пидоров — наверное, у этих обезьян немного выбора — ставят на них приманки, а потом тащут в деревню, чтобы отпиздить и выебать — настучать по башке и запихать в жопу — пучок сельдерея — рейхсфюрер Брайт наклоняется так близко, что черномазый может почувствовать лагер в его дыхании — наклоняется близко, чтобы сказать какую-нибудь хуйню — эта тишина определенно меня заебывает — это же пиздец — пиздец — Брайти просто пошутил, я не хочу смотреть, как умирают люди — солнце, пиво и наркотики утомили меня — в голове происходит черт знает что — кровь бьет фонтаном из перерезанной сонной артерии прямо в крышу салона — немцы считают, что их машины самые лучшие, а империя будет стоять тысячу лет — но на дверях ржавчина, и внутри бензином воняет — кровь заливает крышу и мое лицо — а глаза смотрят в мрачную темень на улице — каменные джунгли — я поднимаю руку, чтобы стереть кровь со лба — но это просто пот — и машина едет дальше, я слышу знакомую музыку, это диджей Брайт взялся за дело — водила смеется и говорит, что ему нравится такая музыка — слющай, ти гдэ касэту купыл, а? — и Брайти, похоже, совсем в говно, потому что начинает спрашивать водилу, как умерли его близкие, сколько им тогда было, и как это тяжело, расти сиротой, и ты лучше остановись за углом, парень, потому что место, куда мы собираемся, не очень гостеприимное — пока, приятель, мы хлопаем дверью, я стою на тротуаре — ввосьмером мы переходим улицу и идем в бар, который находится неподалеку от места, которое Харрис называет Александерплац.