Кто-то сказал ей, что в Ване есть крытый средневековый рынок, и они направились туда, чтобы побродить по узким средневековым улочкам. Тамошние лавки напоминали пещеры с сокровищами. Фейт забыла о Ральфе, забыла о «Холли-Блю» и о загадочном шантажисте. Роясь в дырявых свитерах и заношенных корсетах, она откопала вечернее платье сливового цвета на тонких бретельках и кружевную юбку викторианских времен. Чем глубже зарывалась она в кучу старой одежды, тем сильнее стучало сердце. Наконец она вытащила свое сокровище и, расплатившись с хозяином лавки, понесла добычу на солнечный свет. Увидев Ральфа, сидящего за столиком уличного кафе напротив, Фейт закричала:

— Посмотри, что я нашла, па!

Машины со скрежетом затормозили, когда она бросилась через дорогу.

— Это же Поль Пуаре, явно под влиянием балетных костюмов Лео Бакста!^[54]

Ральф прищурил глаза.

— Я видел «Шехерезаду» в Париже в тысяча девятьсот десятом году… или это было в одиннадцатом?

Фейт села и осторожно, с благоговением развернула платье.

— Какие изумительные цвета, па. Да, я понимаю, что сейчас оно не производит впечатления, но просто потому, что оно грязное. Когда я его почищу…

— Разве я не говорил тебе, Фейт, что мы не зря съездим в Бретань? — самодовольно проговорил Ральф. — Хозяин кафе только что сказал мне, что, возможно, видел Джейка несколько лет назад, правда, у него волосы, видимо, были длиннее и он выглядел старше, и не казался таким уж высоким, но ведь и наша фотография не слишком хорошего качества. Я ясно могу представить, как Джейк бродил здесь, а ты? Прекрасная новость. — Ральф положил три ложки сахара в маленькую чашечку кофе и, улыбаясь, повторил: — Прекрасная новость.

«Я продержусь до конца летнего семестра, — думал Оливер, — а потом скажу родителям, что бросаю медицинскую школу». Он еще не решил, то ли нарочно завалить экзамены и тем самым отрезать пути к отступлению, то ли сдать как можно лучше, чтобы не дать повода сомневаться в своих способностях, а уж затем объявить об уходе.

Элизабет предлагала ему поговорить с родителями еще до отъезда в Эдинбург. «Легче сказать, чем сделать», — думал Оливер, сидя в поезде и глядя на уплывающий назад Лондон. Он никогда или почти никогда не говорил родителям правду, он всегда говорил им то, что они, по его мнению, хотели услышать. Оливер боялся, что его решимость может поколебаться, как только он столкнется с обидой матери и замешательством отца. До сих пор его симпатии склонялись на сторону матери, но эмоциональные предпочтения сместились после того, как он заподозрил, что у нее есть любовник. Правда, первоначальная уверенность исчезла, и иногда Оливер спрашивал себя, не истолковал ли он неправильно совершенно невинный разговор.

Под гнетом подозрений он отправился в колледж раньше срока, заявив, что ему надо работать. Но возвращение в Эдинбург не принесло облегчения. «Что, черт побери, — в отчаянии думал Оливер, — я буду делать, если брошу медицинскую школу?» Перспектива жить дома ужасала его, а любая достойная карьера требовала либо капитала, либо долгих лет учебы, либо того и другого вместе. Деньги, завещанные дедушкой, предназначались для получения профессии врача, других средств у Оливера не было.

Собственная нерешительность раздражала его. «Мне уже девятнадцать лет, — говорил себе Оливер, — а я все еще беспокоюсь о том, что подумают обо мне мама и папа!» Он мечтал, чтобы произошло что-нибудь драматическое, катастрофическое, что сделало бы его решение очевидным. Шагая из лекционной аудитории в больницу, а из больницы — в меблированные комнаты, где он жил, Оливер рисовал в воображении, как улицы Эдинбурга вздрагивают от землетрясения или как смерч врывается в духоту дома на Холланд-сквер.

Но его ждала катастрофа совсем другого свойства. Оливер был у себя в комнате, лежал в постели и читал роман «На дороге»,^[55] сожалея о том, что живет не в Америке (он предпочел бы жить где угодно — в Канаде, в Австралии, — только не в этом чертовом Эдинбурге), когда хозяйка постучала в дверь и позвала его к телефону. Оливер спрятал книгу под подушку и спустился вниз.

Телефон находился в прихожей, самой неуютной части дома, где стояли резиновые сапоги, висели мокрые куртки и постоянно ходили туда-сюда люди. Оливер взял трубку.

— Алло?

— Оливер? Это Элизабет.

После его возвращения в колледж Элизабет несколько раз писала ему длинные письма, страстное содержание которых не сочеталось с ее округлым школьным почерком. Ответные письма Оливера были более сдержанны: он всегда представлял, что кто-то критически наблюдает за ним из-за спины, — вероятно, это был пережиток школы-интерната.

— Лиззи? — Оливер удивился. — Я не думал, что ты знаешь мой номер.

— Я спросила у оператора. — Возникла пауза. — Дело в том, что…

Что-то в ее тоне смутило Оливера; он повернулся спиной к хозяйке, которая замешкалась в прихожей.

— Лиззи? С тобой все в порядке? Где ты?

— Я дома. Папа ушел на прогулку, а я осталась, сказала, что болит голова.

Снова пауза. Распахнулась входная дверь и вошли два студента, смеясь и громко болтая. Оливер сердито покосился на них.

— Оливер? Ты меня слышишь? — Голос Элизабет звучал где-то очень далеко. — Дело в том, — начала она снова, — что есть одна проблема…

Миссис Фелпс-Браун была последней пациенткой Гая; распрощавшись с ней и закрыв дверь, он посмотрел в свой ежедневник — слава Богу, вечер свободен — и направился домой. Гай предвкушал, как устроится в кресле у камина, съест бутерброд с сыром (в последние дни Элеонора, занятая благотворительными делами, редко ужинала вместе с ним), почитает хорошую книгу и ляжет пораньше спать. Боже, как скучно, думал он, шагая по Чевиот-стрит. Уныние кружило над ним, как большая черная птица.

Но мечты о тихом и спокойном вечере рассеялись, едва он вошел в гостиную дома на Холланд-сквер и увидел сидящих там Оливера и Элеонору.

— Оливер? — удивленно произнес Гай.

Тот встал, не вынимая рук из карманов спортивной куртки, сделал шаг или два навстречу, затем снова отступил назад.

— Я рад видеть тебя, Оливер, но… ведь сейчас июнь… ты должен быть в Эдинбурге… скоро экзамены…

Его перебил резкий голос Элеоноры:

— Скажи ему.

Гай посмотрел на жену. Она сидела неестественно прямо, с бледным лицом, плотно сжав губы.

— Скажи ему, Оливер, — повторила она.

— Что он должен мне сказать?

— Я не буду сдавать экзамены, папа.

Гай растерянно моргнул.

— Может быть, я что-то перепутал? В своем последнем письме ты писал… — Но он не смог вспомнить, о чем писал Оливер в последнем письме. В последние недели, а может, и месяцы никаких писем не было.

— Я не вернусь в Эдинбург.

Увидев решительное выражение на побелевшем лице сына, Гай наконец-то начал понимать, о чем идет речь. Сердце неприятно сдавило, и он опустился в кресло.

— Это вздор! — сердито сказала Элеонора. — Объясни ему, Гай, что он несет вздор.

Оливер избегал смотреть в глаза матери.

— Никакой это не вздор. Я не собираюсь возвращаться в медицинскую школу. Я уже сказал об этом своему преподавателю.

Гай слышал слова, но не мог сразу понять их значение. Это напоминало известие о внезапной смерти. Смерти его надежд: он всегда полагал, что Оливер пойдет по его стопам. То, что Оливер станет врачом — как оба деда и сам Гай, — никогда даже не ставилось под сомнение. Это был единственный вопрос, в котором между ним и Элеонорой было полное согласие. Глядя на Оливера, Гай понял, насколько неустойчива ситуация: одно неверное слово, и будущее изменится до неузнаваемости.

— Сядь, Оливер. Давай обсудим это.

Оливер, насупившись, сел на диван.

— Я бросил школу, вот и все. Я ненавижу медицину. Всегда ненавидел.

«Этот слегка пренебрежительный тон специально рассчитан на то, чтобы вызвать мое раздражение», — подумал Гай.