— Некоторые из них были просто ужасны. Помнишь Мигеля?

— Он играл на гитаре… довольно плохо…

— А Саймон? Он писал сонеты. — Николь затряслась от смеха. — А Руперт — он был потрясающе красив, но мне кажется, вряд ли он по-настоящему любил женщин…

— А этот русский…

От смеха у Фейт по щекам потекли слезы. Николь, немного успокоившись, сказала:

— Вообще-то, я нашла своего Единственного много лет назад, но тогда я была слишком глупа, чтобы понять это.

Фейт вытерла глаза.

— Это Дэвид?

— Конечно. Понимаешь, по натуре я — бродяга, как и Ральф. И то, о чем я, как мне казалось, мечтала — красавец возлюбленный, прекрасный дом, карьера певицы, — пришло ко мне так быстро, что я этого не оценила. То есть сначала я, конечно, была довольна, но потом все это мне наскучило. Знаешь, Фейт, я пела в таких отвратительных местах. В маленьких клубах, где приходилось переодеваться в дамском туалете. В обветшалых театрах с шаткой сценой. Временами публика была пьяна, временами играла в карты, а случалось, что публики вообще не было.

Она замолчала и сделала несколько глотков шампанского. Потом спросила:

— Ты знаешь, что Гай и Элеонора разводятся?

Фейт узнала об этом от Лиззи, во время примерки свадебного платья. И чуть было не проглотила булавки, которые держала во рту.

— Да. Элеонора изменила ему, — прошептала она.

Николь снова начала хихикать.

— Можешь представить, как аккуратно она снимает свой твидовый костюм перед тем, как броситься в объятия своего любовника?

Когда они обе перестали смеяться, Николь неожиданно сказала:

— Как жаль, что здесь нет Джейка! Без него все не так. Он бы спорил с папой, танцевал с Лиззи, а все ее прыщавые подружки тут же влюбились бы в него. Представляешь, как было бы весело!

У Фейт защипало глаза. «Слишком много шампанского», — решила она.

— Ты думаешь?.. — Она внимательно посмотрела на Николь. — Папа до сих пор убежден…

— Я не знаю, — грустно сказала Николь. — Я действительно не знаю.

Элизабет снимала свадебное платье. Вообще-то, считалось, что в этом деле невесте должна помогать мать, но матери рядом не было, поэтому помогал Оливер.

Он расстегнул молнию и обвил Элизабет руками за талию.

— Тебя это смущает? — с неожиданной тревогой спросила она.

— Что?

Элизабет похлопала себя ладонью по животу. Во время церемонии ей пришлось нести довольно большой букет.

— Это.

Не отвечая, Оливер сдвинул платье с ее плеч, обхватил ладонями груди и со вздохом наслаждения уткнулся в них лицом.

— Оливер, сюда могут войти.

Он поднял голову, но только для того, чтобы глотнуть воздуха и сказать:

— Ну и что? Теперь нам это позволено.

Чтобы привыкнуть к этой мысли, требовалось время: ощущение запретности еще не ушло.

— Мне придется надеть этот ужасный костюм. В нем будет так жарко.

— Вообще-то, — продолжил Оливер, словно не слыша ее последних слов, — я просто обязан это сделать.

— Почему?

Свадебное платье соскользнуло на пол, напоминая огромный пышный кремовый омлет.

— Чтобы брак считался законным, мы должны вместе лечь в постель.

От этих слов у Элизабет пересохло во рту. Последние два месяца она провела в Комптон-Девероле и только сейчас поняла, как соскучилась по его ласкам.

— Я считаю, что твой отец совершил замечательный поступок, поехав работать в Африку, — неожиданно сказала Элизабет. — Наверное, ты ужасно гордишься им.

Оливер, начавший стягивать с нее трусики, на мгновение остановился.

— Пожалуй, — с некоторым удивлением признал он.

— Как тебе сегодняшний день? — спросила она.

— Свадьба? Жуть. Совершенная жуть.

— Вот именно, — с жаром согласилась она. — Самый длинный и самый утомительный день в моей жизни.

Оливер ласкал языком ее пупок. На секунду подняв голову, он сказал:

— Как ты думаешь, их все еще влечет друг к другу — твою мать и моего отца, с поправкой на возраст, конечно?

Элизабет скорчила гримасу.

— Они оба слишком стары для этого, — твердо сказала она.

Оливер начал целовать ее слегка округлившийся живот. Она задрожала и закрыла глаза. Его золотистые волосы щекотали ей бедра.

— О, Оливер, — проговорила она. — Нам ведь не обязательно ждать, пока мы приедем в гостиницу, правда?

Ральф, совершенно пьяный, сидел на ступеньках, громко разговаривая с друзьями Элизабет по антиядерному движению. В большом зале граммофон играл рок-н-ролл и гости танцевали. Элизабет и Оливер уехали на медовый месяц в Корнуолл. Величественное спокойствие Комптон-Деверола нарушалось топотом ботинок, громкими голосами, бумажными флажками. Дождь давно прекратился, и на террасе кто-то бренчал на гитаре. Часть гостей бродила по саду, оставляя бокалы на клумбах. Несколько юношей, видимо, приятели Оливера по колледжу, делали на кухне коктейли из остатков шерри и шампанского, украшая бокалы вишнями и ломтиками ананаса. «Несмотря на усилия Дэвида, — подумала Николь, — свадьба получилась скорее в духе Мальгрейвов».

Гости потихоньку разъезжались, огни машин исчезали в березовой аллее. Николь прошлась по комнатам. Странно, но здесь, как нигде в другом месте, она чувствовала себя дома. Временами, лежа на средиземноморском пляже или накладывая грим в грязной задней комнатушке какого-нибудь клуба в Лос-Анджелесе, она тосковала по этим гулким, наполненным тенями коридорам и по запаху берез под дождем.

Николь отыскала Дэвида в портретной галерее.

— Когда-то мне казалось, — проговорила она, подходя ближе, — что они не одобряют меня.

— Мои предки? — Он повернулся к ней и улыбнулся. — Вовсе нет. Они бы обожали тебя, а меня сочли бы занудой.

Они остановились у портрета одного из Кемпов, жившего в начале XVII века.

— Не могу представить тебя с серьгой в ухе и локоном на лбу, — сказала Николь, беря Дэвида под руку.

— Вот об этом я и говорю. — Он посмотрел на нее. — Я сбежал в поисках тишины. А ты зачем сюда пришла?

— Искала тебя, разумеется. — Она провела по его лицу тыльной стороной ладони. — Бедный Дэвид. Тебе противно все это?

— Семь часов, — сказал он. — Эта чертова свадьба продолжается почти семь часов.

— Не волнуйся, — ласково проговорила она. — Элизабет будет счастлива. Я это знаю.

— Она так юна! Еще школьница. — Он покачал головой. — А этот мальчишка…

— Фейт очень хорошо отзывалась об Оливере. А она неплохо разбирается в людях. Гораздо лучше, чем я. — Николь с нежностью посмотрела на Дэвида. — Мне никогда не удавалось понять, на кого можно положиться, а на кого нет.

Он наклонился и поцеловал ее. После паузы Николь сказала:

— Не переживай так сильно, Дэвид. Ради Лиззи. И, может быть, ради меня. Я мало о чем сожалела, но о том, что было между мной и Гаем, я действительно сожалею. Немного.

Колеса «лендровера» непрерывно подпрыгивали на буграх и рытвинах. Стоял январь, и солнце высушило красноватую грязь, превратив дорогу в гигантскую гофрированную ленту. Через десять минут после отъезда из миссионерского госпиталя Гай был с головы до ног покрыт красной пылью. «Жми на газ, приятель, — посоветовал ему один из африканских старожилов в клубе во время прошлого визита в Дар-эс-Салам. — Тогда бугры не будут чувствоваться». Гай нажал сильнее на педаль и подумал: «Видели бы меня сейчас пациенты с Чевиот-стрит…» Эта мысль не раз приходила ему в голову во время пятимесячного пребывания в Танганьике.^[58]

Он не мог привыкнуть к здешним масштабам, к экстремальным природным условиям. В сезон дождей наводнения превратили дороги в реки, а реки в стремительные потоки. А в сухой сезон жара стала физически невыносимой.

Раз в месяц он ездил на машине в Дар-эс-Салам, чтобы пополнить запасы и забрать почту. Это было необходимой передышкой. Подавая заявление о приеме на работу в госпиталь англиканской миссии, Гай представлял, что его жизнь будет аскетична. Только погрузившись в работу и нищету, он сможет содрать с души коросту, которая наросла за прошедшие годы, и посмотреть, осталось ли внутри что-нибудь настоящее и доброе. И он не ошибся. Так же, как тропическое солнце сжигало кожу, так же, как лихорадка уносила излишки плоти с его костей, так и время, проведенное в Африке, снимало покровы самообмана. Знания, приобретенные им за последние тридцать лет, были здесь бесполезны. Он встретился с новыми врагами. Малярия и сонная болезнь — их симптомы теперь были ему так же хорошо знакомы, как симптомы язвы желудка или стенокардии. Он снова стал студентом; поздними вечерами, когда тело жаждало отдыха, он погружался в учебники.