Она самодовольно захохотала грубоватымъ контральтомъ своимъ и стала жаловаться на ложныя положенія, въ который ставитъ ихъ, младшихъ, скупость и грубость Симеона. Вотъ до того дѣло дошло, что уже начинаешь шаговъ его бояться и прячешься отъ него, какъ отъ звѣря, рискуя унизиться и быть смѣшною въ глазахъ какого-нибудь Васюкова.

— Вѣдь ты знаешь милый характеръ Симеона, — говорила она. — Достаточно было бы ему увидать меня подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этого злосчастнаго платья, чтобы онъ разбрюзжался и расшипѣлся, какъ старый граммофонъ, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ чужихъ людей… Сорокъ четыре рубля! Сорокъ четыре рубля! — передразнила она. — Велика, подумаешь, важность его сорокъ четыре рубля: y Эмиліи Ѳедоровны пряжки на домашнихъ туфляхъ по пятидесяти стоять… Знаешь: въ пятнадцать лѣтъ, когда чувствуешь себя уже не дѣвчонкой, и около тебя кавалеры вздыхаютъ, совсѣмъ не привлекательно превращаться предъ этимъ желторожимъ нахаломъ въ приготовишку трепещущую…

— Тѣмъ болѣе, — согласился Модестъ, — что насладиться подобною метаморфозою ты еще успѣешь завтра или послѣзавтра. Легкомысленной сестрѣ предстоитъ жестокое столкновеніе съ Симеономъ, въ которомъ легкомысленная сестра рискуетъ потерпѣть кораблекрушеніе. Даже съ человѣческими жертвами.

— По картамъ гадаешь или видѣлъ во снѣ? — насторожилась Зоя.

— Вычиталъ въ газетахъ. Сегодня «Глашатай» указываетъ пальцемъ на нѣкоторую женскую гимназію, будто въ ней завелась «лига любви».

Зоя, въ темнотѣ, выдернула руку изъ-подъ его руки.

— Врешь? — живо вскрикнула она голосомъ, впрочемъ, болѣе любопытнымъ, чѣмъ испуганнымъ.

— Почелъ долгомъ любящаго брата предупредить легкомысленную сестру.

— Покажи газету.

— Могу. Пойдемъ ко мнѣ. Оставилъ на столѣ…

— Къ тебѣ? — въ голосѣ Зои послышалось насмѣшливое сомнѣніе. A ты не пьянъ сегодня?

— Ни въ одномъ глазу. Съ утра, какъ проспался, не принялъ еще ни единой капли.

— Нагнись, дохни.

Модестъ, не обижаясь, исполнилъ требованіе сестры.

— Что за чудеса? — сказала она съ искреннимъ удивленіемъ. — Дѣйствительно, кажется, трезвый… Хорошо, въ такомъ случаѣ, пойдемъ.

— Съ какихъ поръ, — невозмутимо спросилъ Модестъ, — съ какихъ поръ легкомысленная сестра записалась въ члены общества трезвости?

— Съ тѣхъ поръ, — тѣмъ же искусственно равнодушнымъ тономъ возразила дѣвушка, — какъ глубокомысленный брать началъ до того напиваться, что, возвратясь домой, не въ состояніи различить сестру отъ Марѳутки и дѣлаетъ ей гнусныя предложенія на возмутительной подкладкѣ… Короче говоря: со вчерашняго вечера.

— Развѣ было? — спокойно справился Модестъ.

— A то нѣтъ? Благодари своего Діониса, что налетѣлъ на меня, a не на Аглаю… Эта плакса такой бы вой подняла…

— Тогда какъ легкомысленная сестра выше предразсудковъ?

Зоя холодно объяснила:

— Легкомысленная сестра гимнастикой занимается и y цирковой дѣвицы уроки борьбы беретъ, — такъ ей пьяныя любезности не такъ то страшны… Вонъ y меня мускулы-то, — попробуй!

— Мускулы недурны, — одобрилъ Модестъ, — но, коль скоро легкомысленная сестра чувствуетъ себя столь надежно вооруженною, то зачѣмъ нужна была предварительная экспертиза дыханія?

— Затѣмъ, что мнѣ нисколько не лестно быть участницей подобнаго инцидента. Эти романическіе эффекты, глубокомысленный братъ мой, величественны только въ сверхчеловѣческихъ романахъ и декадентскихъ пьесахъ. Въ жизни они пахнуть весьма скверною грязью, въ пятнахъ которой ходить потомъ болѣе чѣмъ не занимательно. Мы живемъ не въ «Мертвомъ Городѣ«Габріэля д'Аннунціо, a просто въ губернскомъ городѣ. Берегись, Модестъ! Въ послѣднее время ты что-то линію потерялъ и все срываешься… Влетишь ты въ какой-нибудь большущій скандалъ, глубокомысленный братъ мой!

Модестъ возразилъ, скрывая смущеніе въ сарказмѣ:

— Покуда, однако, влетѣлъ не я, но кто-то другой…

— Это ты про гимназію? Да, теперь пойдетъ переборка! — со смѣхомъ сказала Зоя, выходя съ прыжками изъ темной залы на свѣтъ въ корридоръ.

— Вотъ почему и предсказываю тебѣ Цусимское сраженіе съ Симеономъ.

— Не за что. Меня не касается.

— Ну, да! Такъ я и повѣрилъ! Ужъ, конечно, зачинщица! — говорилъ Модестъ, лѣниво влача за нею свои слабыя ноги.

— Напротивъ: умоляли, да не пошла, — равнодушно возразила Зоя, входя въ Модестову комнату.

— Добродѣтель или благоразуміе?

Она, забирая со стула газету, усмѣхнулась презрительно.

— Я не маленькая, чтобы не понимать, чѣмъ эти лиги кончаются. Не ребенокъ — такъ болѣзнь. Не скандалъ — такъ шантажъ. Терять себя за удовольствіе пить пиво съ мальчишками и слушать вранье, какъ одинъ ломается Санинымъ, a другой Оскаромъ Уайльдомъ, pas si bete, mon chêri!

— A Евино любопытство?

Она еще презрительнѣе сложила странныя губы свои.

— Еще если-бы y нихъ тамъ дѣлалось что-нибудь такое, чего я изъ книгъ вообразить не могла.

— Теоретическое образованіе, значитъ, основательное получила? — усмѣхнулся братъ.

— Изъ твоей же библіотеки, мой другъ! — отрѣзала сестра.

Онъ развелъ руками, поклонился, съ важностью опереточнаго комика въ герцогской роли, и произнесъ сентенціозно:

— Въ нашъ цивилизованный вѣкъ Мефистофель того и смотри, чтобы Маргарита его не развратила.

— Это ты то Мефистофель? — насмѣшливо возразила Зоя, играя сложенною газетою.

— Да вѣдь не настоящій… — съ искусственнымъ смиреніемъ извинился онъ. Сама же ты говорила: губернскій городъ… Такъ… по губернскому уровню… третьяго сорта…

Но она безжалостно потрясла тяжелою, въ русыхъ косахъ, головою и, отдувая губы, произнесла басомъ, съ разстановкою:

— Knopfgieszer…

— Что такое?

— «Пееръ Гинта» читалъ?

— Mademoiselle, за подобные оскорбительные вопросы мальчишкамъ уши дерутъ, a дѣвочекъ цѣлуютъ…

— Только не братья, — уклонилась она. — Въ «Пееръ Гинтѣ«есть такое дѣйствующее лицо… Der Knopfgieszer… Помнишь?

— Ну, положимъ, помню… Такъ что же?

— Мнѣ кажется, тебѣ съ этимъ господиномъ не слѣдуетъ встрѣчаться… Онъ тебѣ опасенъ — принесетъ несчастіе…

И, громко расхохотавшись, выбѣжала изъ комнаты, тяжело топоча большими ногами своими и крича по корридору:

Bas ist ja der Knopfer — du bist uns bekannt

Und leider kein Sunder im hohern Verstand

Drum giebt man dir nicht den Gnadenstosz

Ins Feuer, du kommst in den Loffiel blosz…

Модестъ, слушая этотъ оскорбительно-веселый, наглый, горластый смѣхъ, смотрѣлъ вслѣдъ сестрѣ глазами, рекомендовавшими въ обладателѣ своемъ отнюдь не Пееръ Гинта, но скорѣе самого таинственнаго «Пуговочника» и даже, пожалуй, ту странную тощую духовную особу съ лошадиными копытами, которую Пееръ Гинтъ встрѣтилъ нѣсколько позже Пуговочника — на перекресткѣ… Даже губы y него побѣлѣли…

— Вотъ-съ, какъ? — думалъ онъ, кривя лицо. Надо мною уже дѣвчонки издѣваться начинаютъ?.. Хорошо ты себя устроилъ въ этомъ домѣ, пане Модестъ… Скоро, кажется, только и сохранишь ты престижъ свой, что y безмолвно восхищеннаго идіота Ивана… A нельзя не сознаться: молодчиною растетъ y меня сестрица!.. Если я — неудачный полугрѣшный Пееръ Гиитъ, гожусь только въ ложку Пуговочника, то она то уже навѣрное — принцесса изъ царства Троллей! Эту на пуговицы, по двѣнадцати на дюжину, не перельютъ… нѣ-ѣ-ѣтъ!.. не тѣ… промессы!..

Глупое слово, вскочившее въ мысль, разсмѣшило его, и онъ возвратился къ Матвѣю уже успокоенный.

Въ центрѣ города, въ хорошемъ тихомъ переулкѣ, между двумя богатыми дворянскими улицами, безъ магазиновъ, а, слѣдовательно, съ малою ѣздою, въ собственномъ домѣ, пятиэтажномъ по длинному уличному фасаду, занимала бельэтажъ та самая Эмилія Ѳедоровна фонъ-Вельсъ, имя которой такъ часто и такъ разнообразно повторяли и учитель Протопоповъ со своею учительницею, и Симеонъ Сарай-Бермятовъ съ Вендлемъ, и Модестъ съ Иваномъ, и даже пятнадцатилѣтняя Зоя… Имя это, — имя недавней гувернантки, y которой еще и Зоя успѣла поучиться по Марго французскому языку, a ужъ старшая то дѣвица Сарай-Бермятова, Аглая, была вполнѣ воспитанницей Эмиліи Ѳедоровны — имя это уже пятый годъ, наполняло и городъ, и губернію. Подъѣздъ ея квартиры, правда, не былъ мѣстомъ настолько казеннымъ, чтобы охраняться будкою съ часовымъ, но дежурный околоточный разгуливалъ по переулку денно и нощно и нигдѣ въ другихъ мѣстахъ города не было столь усиленнаго наряда городовыхъ, нигдѣ не шныряло больше переодѣтыхъ сыщиковъ, обязанныхъ бдѣть отъ зари утренней до вечерней и отъ вечерней до утренней, наблюдая издали за великолѣпнымъ подъѣздомъ этимъ. Стояла и двигалась вся эта вѣрная стража, конечно, не для того, чтобы стеречь бессарабскую красоту госпожи Вельсъ, хотя и, дѣйствительно, выдающуюся красоту смѣшанной румынской и малороссійской крови — такую красоту, что всякому лестно похитить; но на случай посѣщенія г-жи Вельсъ «хозяиномъ губерніи» и сіятельнымъ, и высокопревосходительнымъ, княземъ Аникитою Вассіановичемъ Беглербей-Васильсурскимъ, въ городскомъ просторѣчіи и юмористическихъ журналахъ болѣе извѣстнымъ подъ именемъ Аники Еруслановича. Посѣщенія же его бывали часты, даже по нѣсколько разъ на день, и могли воспослѣдовать, по фантазіи князя, во всякое время дня и ночи, когда лишь ему взбредетъ въ полу-татарскую его голову страстная или ревнивая мысль посѣтить пріятельницу, въ которой онъ души не чаялъ.