— Да. У нея къ фамиліи нашей — собачья привязанность.

— A къ тебѣ наипаче?

Симеонъ тоже удостоилъ улыбнуться,

— Ко мнѣ наипаче.

— Шаливали смолоду-то, — я помню!

— Студенческихъ дней моихъ утѣшительница! — презрительно скривился Симеонъ.

Вендль вздохнулъ.

— Романтизмъ этотъ въ ихней сестрѣ какъ-то долго живетъ.

Симеонъ согласно двинулъ бровями.

— И въ дѣвкахъ-то изъ-за меня осталась. Горда была, что съ бариномъ любилась, такъ не захотѣла уже итти въ чернь.

Примолкли, и оба долго слушали тихій, мягкій бой столовыхъ французскихъ часовъ, изображавшихъ Сатурна, тоскливо махающаго надъ Летою маятникомъ косою, каждый отдѣльно думая свои отдѣльныя думы.

— Ты въ ней вполнѣ увѣренъ? — возвысилъ голосъ Вендль, и было въ тонѣ его нѣчто, заставившее Симеона насторожиться. Онъ подумалъ и отвѣчалъ медленно, съ разстановкой:

— Вполнѣ вѣрить я не умѣю никому.

Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.

— Объ этой казанской поѣздкѣ твоей сплетни ходятъ, — нерѣшительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.

— Знаю. Чепуха.

Но Вендль ободрился и настаивалъ.

— Увѣряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки завѣщаніе въ пользу Мерезова.

— Гдѣ же оно? — усмѣхаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.

— То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.

Послѣдовало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельницѣ докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:

— Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое тѣло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, послѣ всѣхъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ. Но выкрасть завѣщаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.

— Еще бы! — радостно подхватилъ Вендль.

A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:

— Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, — нѣтъ, не вѣрятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!

— Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Побѣдитель!

Симеонъ сдѣлалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.

— Прибавь: побѣдитель въ одиночку. Потому что съ нелѣпою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ — не чужое завоевать, a гляди въ оба, — своего бы не потерять.

— Да, твои братья… признаться… — сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:

— Мразь!

Вендль сконфузился.

— Н-ну… ужъ ты слишкомъ.

Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:

— Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, чѣмъ плодить психопатовъ.

— Викторъ — не психопатъ, — заступился Вендль.

Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.

— Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или — какъ ихъ тамъ еще? Его скоро повѣсятъ.

Лицо его пожелтѣло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ дѣлъ станутъ вѣшать, и отъ Симеона зависѣть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельницѣ на письменномъ столѣ. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ рѣшающимъ дѣло вызовомъ, сказалъ:

— Я смотрю на себя, какъ на послѣдняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.

— До женитьбы и собственныхъ дѣтей?

Симеонъ кивнулъ головою.

— Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.

— Доброе дѣло. Пора.

— Скажи лучше: поздненько.

— Гдѣ же? Мы съ тобою однокурсники, a мнѣ еще нѣтъ сорока.

Симеонъ горько усмѣхнулся.

— Хорошъ женихъ — въ сорокъ лѣтъ! Но что дѣлать? Раньше я не имѣлъ права. Я никогда не могъ вообразить ее — въ бѣдности, безъ комфорта.

— Ахъ, — удивился Вендль — такъ и невѣста уже есть на примѣтѣ? Не зналъ. Поздравляю!

— Не съ чѣмъ, — спокойно возразилъ Симеонъ. — Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.

— Позволь, ты сказалъ…

Симеонъ объяснилъ:

— Жену свою вообразить бѣдной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.

— Такъ женился бы на богатой, — усмѣхнулся Вендль. — Съ твоей фамиліей — легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.

— Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мнѣ всѣмъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гнѣздѣ.

Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа цѣпкою рукою своею, съ крѣпкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:

— Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.

— Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ родѣ? — насмѣшливо удивился Вендль.

— Я семьянинъ по натурѣ. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не смѣлъ приближаться къ ея святынѣ. А, между тѣмъ, я мечтаю о женитьбѣ съ восемнадцати лѣтъ. И въ университетѣ, и послѣ… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьбѣ, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.

— Да, — усмѣхнулся Вендль. — Это хорошо, что ты наслѣдство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засвѣтишь.

Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:

— Странна моя судьба, Вендль. Я — семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вѣдь я, весь, человѣкъ земли. Съ головы до ногъ — баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.

— Идилліи жаждешь?

Симеонъ одобрительно склонилъ голову.

— Да, чего нибудь вродѣ семьи Ростовыхъ изъ «Войны и Мира» или хоть Левиныхъ въ «Аннѣ Карениной».

Вендль, съ усмѣшкою, возразилъ:

— Боюсь, мой другъ, что въ усадьбѣ Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.

Но Симеонъ продолжалъ мечтать — и даже лицомъ прояснѣлъ.

— Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желѣзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосѣди. Подъ большіе праздники — домашняя всенощная.

— Или — красный пѣтухъ, — вставилъ неумолимый Вендль.

— По воскресеньямъ — семейный выѣздъ въ церковь…

— Если въ субботу мужички не подсѣкли лошадямъ ножныя сухожилія.

— Встрѣчные крестьяне кланяются…

— Ну, ужъ это — изъ историческаго музея!

Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздухѣ кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:

— У меня закланяются.

Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бесѣдовали о дѣлахъ своихъ въ кабинетѣ, a въ залѣ шумѣла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матвѣя и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, — въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло освѣщенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушеткѣ, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ одѣяломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой человѣкъ лѣтъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще болѣе безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, — безцѣльно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, — съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого человѣка встрѣчалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подлѣ, на вѣнскомъ стулѣ, сидѣлъ офицеръ въ пѣхотномъ мундирѣ, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что дѣлало огромными уши его, совсѣмъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатлѣніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундирѣ! И, только внимательно вглядываясь въ его ранѣе времени состарѣвшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разрѣзѣ добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, нѣчто какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, — Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой человѣкъ — третій, Модестъ. Въ семьѣ Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, вѣрнѣе сказать: Иванъ былъ нѣжнѣйше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умнѣйшимъ, ученѣйшимъ, красивѣйшимъ, изящнѣйшимъ и благороднѣйшимъ молодымъ человѣкомъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.