— Всякій обязательный трудъ можно обратить въ излюбленный. Надо только придать ему излюбленную цѣль.

— То есть? — спросилъ, будто полчаса пробилъ, Клаудіусъ.

— Цѣль, способную раскалить въ человѣкѣ величайшую пружину воли: эгоизмъ любимой страсти. Чтобы изъ статическаго состоянія онъ перешелъ въ динамическое, изъ недвижимаго сбереженія силъ въ энергію дѣятельнаго достиженія.

Грубинъ зѣвнулъ.

— Вы, Симеонъ Викторовичи, сегодня говорите, будто русскій магистрантъ философскую диссертацію защищаетъ. Оставьте. Я двѣ ночи не спалъ.

Но Симеонъ курилъ, посмѣиваясь, и говорилъ:

— Вы всѣ нехристи и безбожники…

— Меня исключи, — остановилъ Матвѣй.

— Его исключи: онъ еще донашиваетъ ризы божескія, — глумясь, подхватилъ Немировскіи.

— По Владиміру Соловьеву, — пробилъ курантами своими Клаудіусъ. Симеонъ, все посмѣиваясь и покуривая, продолжалъ:

— Я не очень большой ораторъ и діалектикъ, обобщать не мастеръ, люблю говорить образами и притчами. Ну-ка, кто изъ васъ, еретиковъ, помнить «Книгу Бытія»? Іакова, влюбленнаго жениха прекрасной Рахили?

Матвѣй взялъ съ письменнаго стола своего черную толстую Библію и, быстрою привычною рукою листая ее, нашелъ желаемый текстъ:

– Іаковъ полюбилъ Рахиль и сказалъ Лавану: «я буду служить тебѣ семь лѣтъ за Рахиль, младшую дочь твою. И служилъ Іаковъ за Рахиль семь лѣтъ. И они показались ему за нѣсколько дней, потому что онъ любилъ ее».

Симеонъ вынулъ папиросу изо рта и повторилъ съ выразительнымъ кивкомъ:

— «Потому что онъ любилъ ее». — Слышали, аггелы?

— Такъ что же? — отозвался съ постели Грубинъ.

Симеонъ направилъ на него папиросу, какъ указку, и сказалъ:

— То, что безъ Рахили въ перспективѣ нѣтъ труда успѣшнаго и пріятнаго. A съ Рахилью въ мечтѣ, семь лѣтъ труда кажутся Іакову за недѣлю.

— Какъ всегда, ты — грубый матеріалистъ, Симеонъ, — раздумчиво сказалъ, ходившій по комнатѣ, руки за кушакомъ блузы, Матвѣй.

Симеонъ бросилъ папиросу.

— Неправда. Это ты понялъ меня грубо. Бери легенду шире. Мы всѣ Іаковы. Я, ты, онъ, твой Григорій Скорлупкинъ, даже вотъ эти безпутные Модестъ и Иванъ, — кивнулъ онъ на входившихъ среднихъ братьевъ. — И y всѣхъ y насъ есть свои Рахили.

— A я былъ увѣренъ, что ты антисемитъ? — промямлилъ Модестъ, лѣниво таща ноги и одѣяло черезъ комнату къ кровати. — Ну-ка, Грубинъ, пусти меня на одръ сей: ты мальчикъ молоденькій, a я человѣкъ заслуженный и хилый…

Симеонъ оставилъ его вставку безъ вниманія и продолжалъ:

— Одному судьба посылаетъ Рахиль простую, будничную, домашнюю. Рахили другихъ мудреныя, философскія, политическія.

— Ты своей Рахили, кажется, достигъ? — бросилъ ему съ кровати Модестъ.

Симеонъ обратилъ къ нему лицо.

— Если ты имѣешь въ виду… — началъ онъ.

— Дядюшкино наслѣдство, — коротко и кротко произнесъ Модестъ.

На лицахъ блеснули улыбки.

— Когда вы боролись за него съ Мерезовымъ, — сказалъ Грубинъ, — вамъ тоже годъ за день казался?

— Не наоборотъ ли? А? — подразнилъ Немировскій.

Но Симеонъ спокойно отвѣчалъ.

— Насмѣшки ваши — мимо цѣли. Я не герой, я обыватель, и Рахиль моя — мнѣ, какъ по Сенькѣ шапка: въ самый разъ. Благо тому, кто ищетъ посильнаго и достигаетъ доступнаго.

— Да здравствуетъ Алексѣй Степановичъ Молчалинъ и потомство его! — воскликнулъ Модестъ въ носъ, точно ксендзъ — возгласъ въ мессѣ.

Клаудіусъ, тонко улыбаясь, смотрѣлъ на Симеона. Этотъ человѣкъ бывалъ въ хорошемъ обществѣ города и кое-что зналъ уже изъ сплетенъ, плывущихъ о лаврухинскомъ завѣщаніи.

— Въ своей легендѣ вы пропустили пикантную подробность, — защелкалъ онъ своимъ мягкимъ маятникомъ дѣловито и обстоятельно:

— Послѣ того, какъ Іаковъ проработалъ за Рахиль семь лѣтъ, Лаванъ то вѣдь надулъ его: подсунулъ, вмѣсто прекрасной Рахили, дурноглазую Лію?

— Пересмотри завѣщаніе, Симеонъ! — расхохотался Модестъ, — вдругъ, и оно окажется не Рахилью, но Ліей?

Симеонъ испыталъ искреннее желаніе пустить брату въ голову японскою дамою съ лисичьей головой, но сдержался, лишь чуть прыгнувъ правою щекою, и обратился — все въ томъ же тонѣ хорошей, умной шутки — къ брату Матвѣю:

— Матвѣй, дочитай этимъ отверженнымъ сказку до конца.

— «И сказалъ Лаванъ. — Дадимъ тебѣ и ту за службу, которую ты будешь служить y меня еще семь лѣтъ другихъ»…

— «И служилъ y него семь лѣтъ другихъ!» — торжественно прервалъ и заключилъ Симеонъ, величественнымъ жестомъ подъемля трость свою, будто нѣкій скипетръ или жреческій жезлъ.

Немировскій вскочилъ со стула и захлопалъ, какъ въ театрѣ.

— Браво, Симеонъ Викторовичъ! Правда! Правда!

Симеонъ поклонился ему съ видомъ насмѣшливаго удовлетворенія.

— Насколько мнѣ помнится, Рахиль господина, который мнѣ апплодируетъ, извѣстна подъ псевдонимомъ республики… федеративной или какъ тамъ ее?

— Мы за эпитетами не гонимся! — весело отозвался Немировскій.

A Симеонъ воскликнулъ съ трагическимъ паѳосомъ:

— Несчастный Іаковъ! Сколько обманныхъ Лій обнимали вы, обнимаете и еще обнимете за цѣну Рахили, прежде чѣмъ Рахиль ваша покажетъ вамъ хотя бы кончикъ туфли своей?

— Гдѣ наше не пропадало! — засмѣялся Немировскій.

— Терпи, казакъ, атаманъ будешь! — поддержалъ его Грубинъ.

Симеонъ снялъ шляпу.

— Сочувствовать самъ не могу, потому что всѣ мои симпатіи принадлежать жандарму, который рано или поздно васъ арестуетъ. Но уважаю въ васъ истиннаго Іакова, который понимаетъ, что значитъ любить Рахиль. Не то, что семь лѣтъ другихъ, но даже семьдесятъ семь за Рахиль свою отдать не жалко.

— Такъ сказалъ… — зазвонилъ съ особенною густотою Клаудіусъ, но Модестъ быстро перебилъ:

— Заратустра.

Но Симеонъ, надѣвая котелокъ свой, спокойно возразилъ тономъ побѣдителя, оставляющаго поле сраженія за собою:

— Нѣтъ: Іаковъ, убѣжденный, что онъ своей Рахили достигъ… Мое почтеніе, господа. Счастливо оставаться и пріятной вамъ дальнѣйшей философіи.

Едва онъ отвернулся, и быстрые шаги его зазвучали, удаляясь по темному залу, Модестъ сорвался съ кровати и, канканируя, запѣлъ съ жестами:

Красавицъ, пѣсни и вино!..

Вотъ что всегда поетъ Жано!

Иванъ закорчился на стулѣ — помиралъ со смѣху, a Матвѣй откликнулся съ неудовольствіемъ:

— Что съ тобой, Модестъ?

— Это я — за Симеона. Безъ куплета водевильный эффектъ его ухода не полонъ.

— Сегодня вашъ Симеонъ — весельчакъ! — сказалъ Немировскій.

— Крокодилъ въ духѣ! — кротко объяснилъ Модестъ.

— Выходите, Зоя Викторовна, гроза прошла мимо, — позвалъ, могильно смѣясь, гимназистъ Ватрушкинъ, поднимая занавѣску, за которую пряталась Зоя. Она выглянула, красная сквозь синее, и блеснула по комнатѣ испытующими глазками, еще не зная, какъ приняты обществомъ ея прятки, a потому и о себѣ — какъ ей поступить: выйти изъ засады, смѣясь или надувшись.

— А-а-а! — благосклонно протянулъ Модестъ, набрасывая пэнснэ: что я вижу? Легкомысленная сестра — въ роли Керубино? Смѣю спросить о причинахъ?

— Все несчастное платье это, которое я сегодня облила какао, — угрюмо отвѣчала дѣвушка, красная, какъ піонъ. — Васюковъ, — со свирѣпостью обратилась она къ студенту, который, видя непривычное смущеніе храброй дѣвицы, фыркалъ отъ смѣха, какъ моржъ плавающій: — если вы сію же минуту не перестанете грохотать, я выгоню васъ вонъ и никогда больше не позволю вамъ приходить…

Студентъ опѣшилъ и, мгновенно превратясь изъ Санина въ мокрую курицу, запищалъ извиненія даже бабьимъ какимъ-то голосомъ, но Зоя, пренебрежительно отвернувшись отъ него, взяла брата Модеста подъ руку и увела его въ темный залъ.

— Однако, легкомысленная сестра своихъ поклонниковъ не балуетъ, — замѣтилъ Модестъ. Дѣвочка отвѣчала практическимъ тономъ прожженной пятидесятилетней кокетки:

— Дай имъ волю, только себя и видѣла… Этотъ болванъ изъ себя Санина ломаетъ… Наши гимназистки предъ нимъ таютъ и ахаютъ… Ладно! У меня онъ потанцуетъ. Ты тамъ Санинъ, либо нѣтъ, да я то тебѣ не Карсавина…