— Идиот? — удивился Иона Овсеич. — Нет, Малая, ошибаешься: здесь четкая позиция и линия. Клава Ивановна отмахнулась:

— Какая может быть линия у человека, который в свои двадцать лет еще остается ребенком. Дегтярь, ты должен помочь ему.

— Малая, — рассердился Иона Овсеич, — или ты притворяешься или в самом деле от старости у тебя полное размягчение мозга!

Клава Ивановна, тайком от Ади, сама написала на завод, где он работал во время войны токарем, чтобы прислали справку и обязательно заверили гербовой печатью. Но, пока письмо пришло на Урал, а оттуда прибыл ответ в Одессу, Адя своим упрямством восстановил против себя всех, в том числе декана, который теперь тоже присоединился к мнению, что студенту Лапидису следует хотя бы год постоять у станка, в кадровом рабочем коллективе, а потом, в зависимости от результатов, можно будет опять вернуться к вопросу насчет учебы в консерватории.

Зиновий устроил Адю у себя на заводе Кирова, сначала учеником, но уже через полтора месяца ему дали разряд и перевели на самостоятельную работу. Такие быстрые успехи никого не удивляли, потому что у токаря и у пианиста много общего: и здесь, и там нужны особенно чуткие пальцы.

Да, повторяла вслух Клава Ивановна, токарь-пекарь, это теперь в моде, но что будет у Ади с его руками?

Иона Овсеич до глубины души возмущался подобными настроениями, которые у нас в Одессе насаждают всякие толстые мамы, водя за ручку своих толстых детей в музыкальную школу Столярского. Какие толстые мамы, возмущалась в ответ Клава Ивановна, Адя вообще вырос без мамы, без папы, надо еще удивляться, что он не стал беспризорником и вором!

— Малая, — потерял всякое терпение Иона Овсеич, — мы с тобой живем в одном дворе тридцать лет, но я начинаю думать, что про человека нельзя говорить с полной уверенностью, пока ему остается впереди хотя бы один день!

Клава Ивановна обиделась: народ правильно подметил — умный, умный, аж дурак!

— Малая, — Иона Овсеич погрозил пальцем, — мещанская стихия имеет еще свои корни в каждом из нас, и дай ей только хорошее удобрение, она расцветет таким пышным цветом, что темно в глазах станет.

— Тебя послушать, — цеплялась за свое Клава Ивановна, — получается, сегодня мы от коммунизма дальше, чем пятнадцать лет назад, когда никто еще не думал ни про план преобразования природы, ни про великие стройки коммунизма.

— Малая, — Иона Овсеич наклонил голову, холодные глаза смотрели исподлобья, — от больших успехов мы делаемся добренькие и благодушные, а благодушие и бдительность никогда не ходили в одной упряжке: или — или!

Наконец, Клава Ивановна сдала назад: здесь она согласна. Но тогда встает другой вопрос: мы разбили Гитлера, мы разбили его фактически сами. Америка и Англия сбоку припека, кого же еще на свете мы можем бояться? Пусть Дегтярь отвечает ясно, без философии.

— Хорошо, — сказал Иона Овсеич, — я тебе отвечу, как ты просишь, без философии. Во время Первой мировой войны, за четыре года, Англия, Франция, Россия и Америка, вместе взятые, потеряли убитыми три миллиона человек, а от маленького микробчика испанки, которого никто своими глазами не видел, за два года в одной лишь Европе умерло больше трех миллионов.

— Ну и что! — сказала Клава Ивановна. — Это не пример.

— Нет, — хлопнул по столу Иона Овсеич, — это классический пример, как невидимый враг в десять раз, в сто раз опаснее видимого!

— Подожди, — остановила Клава Ивановна, — а при чем здесь наш Адя Лапидис?

— При чем? — с гневом повторил Иона Овсеич. — А при том, что простая, ясная дорога его не устраивает, что за пазухой, если там еще нет камня, место уже приготовлено. Спроси у Хомицкого, спроси у Зиновия, спроси у Дины Варгафтик: надо сегодня, сейчас, письменно поручиться за твоего Адю — они готовы? А ты сама готова?

Клава Ивановна пожала плечами: а почему надо ручаться — Адя еще не разбойник с большой дороги!

— Малая, — скривился Иона Овсеич, — не прикидывайся дурочкой: я по глазам вижу, ты меня хорошо понимаешь.

Дегтярь был прав: Клава Ивановна действительно хорошо понимала, тем более, что весь двор в один голос удивлялся, как Адя Лапидис, такой взрослый парень, с неплохой головой, сам себе напакостил. Человеку русским языком объясняют, что белое — это белое, а он, наперекор всем, твердит, нет, белое — это черное.

Аня Котляр, когда прошла первая боль и обида, тоже разозлилась на Адю и каждый день вспоминала ему украинскую пословицу насчет горького хрена: видели дурные глаза, что покупали, — ешьте!

Один Ефим Граник сохранял свое веселое настроение и объяснял всем жильцам и соседям, что такой оборот может пойти Аде только на пользу, ибо артисты и музыканты, чем они глубже в гуще народа, тем для них лучше.

В субботу вечером, выкроив свободную минуту, Иона Овсеич зашел в гости к Зиновию. Катерина, по старому русскому обычаю, низко поклонилась, сказала, милости просим, накрыла на стол и поставила посредине графинчик.

— Катерина, — Иона Овсеич аппетитно почмокал губами, — я вижу, у тебя есть неплохой подход к начальству.

— Ой, не скажите, — махнула рукой Катерина, — до ваших одесситок мне еще далеко, как от нашего Байкала до Черного моря.

— Удачное сравнение, — похвалил. Иона Овсеич, — но при теперешней технике это расстояние можно покрыть за сутки.

Зиновий наполнил стопки до краев, Иона Овсеич половину из своей отлил обратно в графин, Катерина возмутилась и сказала, что гость не желает полного счастья этому дому, но гость метко ответил, что не всяко лыко в строку.

— Ладно, — Зиновий поднял перед собой стопку, — чтоб наши дети не боялись паровоза.

— Подожди, — остановил Иона Овсеич, — я хочу предложить встречный тост: пусть этот дом, его хозяева и дети имеют все удобства по последнему слову современной науки и техники!

Зиновий, вместо того, чтобы опрокинуть стопку, провел перед глазами рукой, как будто прогоняет наваждение, Катерина успела опорожнить, но быстренько наполнила опять. Теперь выпили все вместе. Иона Овсеич отрезал себе кусочек огурчика, положил сверху на бутерброд, откусил, хорошо прожевал, вытер губы ладонью и попросил хозяина, если не трудно, напомнить архитектуру бывшего форпоста, поскольку гость давно уже не был и маленько призабыл. Зиновий продолжал сидеть на месте и ответил, что предоставляет товарищу Дегтярю полную свободу действий: он сам может простукать стенку, заглянуть в каждый угол и в любой шкаф.

Иона Овсеич нахмурился, но мандат принял и встал из-за стола. Осмотрев обе комнаты, он остановился возле крана, проверил ногой цементную кладку под раковиной, выпустил немножко воды, поинтересовался, как функционирует ревизия, и обратился к хозяйке с вопросом: не будет ли она сильно протестовать, если он войдет с ходатайством в жилкоммунотдел Сталинского райсовета, чтобы разрешили установить в этой квартире санузел?

— Товарищ Дегтярь, — всплеснула руками хозяйка, — чтоб вы мне тысячу лет были живы и здоровы, а когда придет последний день, Чеперухи-правнуки будут идти за вами в первом ряду.

— Катерина, — пригорюнился Иона Овсеич, — места в первом ряду уже заняты, но если ты возьмешь на себя функции распорядителя, я думаю, можно будет переиграть.

Катерина ответила, что это невозможно, ибо товарищ Дегтярь в сто раз нужнее людям, чем она, и медицина найдет способ продлить его годы. Иона Овсеич поблагодарил на теплом слове, Зиновий молча наблюдал и морщил свой лоб, как будто плохо понимает, что происходит у него в доме.

— Зиновий, — обратился Иона Овсеич, — у тебя вид, как у того дьячка: надо читать мирянам псалтырь, а он не может отличить, где еры, а где ять.

Катерина подмигнула и сказала, что она знает причину. Товарищ Дегтярь приложил ладонь к уху и попросил, чтобы ему тоже сообщили по секрету: Зиновий посмотрел на жену недобрыми глазами, та рукой запечатала себе рот и промычала, как глухонемая.

— Ладно, — снова пригорюнился Иона Овсеич, — я тебе сам скажу, Зиновий, ты думаешь, что Дегтярь пришел к вам с хитростью и строит козни, как бы выселить Чеперуху из форпоста. Не в обиду тебе будь сказано, люди имеют привычку мерять каждого на свой аршин, хотя и сами не сознают.