Клава Ивановна задумалась и шевелила губами, как будто делала сложение и вычитание в уме. Иона Овсеич смотрел сбоку и ждал, когда она закончит, но так можно было ждать до утра.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — за три года, которые мы не виделись, ты сильно изменилась.
Клава Ивановна перестала шевелить губами, тяжело вздохнула и ответила, что в данном случае Дегтярь не прав: просто одному человеку она дала слово молчать до поры до времени для пользы ребенка, который остался без матери, без родных, а отец на фронте.
— Хорошо, — уступил Иона Овсеич, — я не буду спрашивать, я тебе сам скажу: этот человек Тося Хомицкая — она знает, что маленькая Лиза жива, она знает, где Лиза находится.
Теперь у Клавы Ивановны совесть могла быть чистая: Иона Овсеич сам догадался, и с ее стороны было бы некрасиво по-прежнему играть в молчанку. Больше того, теперь она обязана была повторить объяснение, которое дала ей сама Тося: если Ефим вернется с фронта живой, до сих пор от него ничего нет, тогда он сможет забрать к себе Лизу, а если, не дай бог, с ним что-нибудь случилось, пусть ребенок думает, что он имеет родную маму и родного папу. Но чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше, потому что всегда может найтись одна хорошая сволочь. А Тосина сестра, которая временно взяла ребенка к себе, продала свой дом в Красных Окнах и переехала в Граденицы, недалеко от Беляевки.
— Малая, ты видела ребенка своими глазами? — спросил Иона Овсеич.
Да, сказала Клава Ивановна, она видела Лизу своими собственными глазами: вылитая Сонечка, только глаза немножко татарские — как у Ефима.
Иона Овсеич заложил палец под воротник гимнастерки, немножко оттянул, чтобы не так сильно жало, подошел к окну, открыл вторую створку, акацию можно было достать прямо рукой, и сказал: такого лета, как в Одессе, нет нигде, а наши люди уже четвертый год подряд кладут свои головы на фронте, но теперь осталось недолго. Да, вздохнула Клава Ивановна, до зимы Гитлеру сломают шею, а если бы Черчилль и американцы не хитрили и открыли второй фронт на год раньше, мы бы уже сегодня имели победу и конец войны.
— Малая, — Иона Овсеич протянул руку в окно и сломал веточку акации, — расскажи мне, при каких обстоятельствах спасли маленькую Лизу.
— Маленькую Лизу, — сказала Клава Ивановна, — спас Колька Хомицкий: он узнал, что поздно вечером готовится облава на евреев, предупредил Соню, но было уже поздно, она побежала прятаться в погреб с детьми, а Колька видел, как румыны зашли к Насте, и тоже побежал в погреб. Соня ни за что не хотела отдавать ребенка, Ося уговаривал ее со слезами на глазах, но, пока Колька сам не забрал силой, ничего не получалось. Потом Настя привела в погреб жандармов, они нашли Соню с двумя детьми, третьего уже не было. Соню били головой об стенку, а она говорила, что девочка позавчера умерла, она сама закопала ее на кладбище. Настя ударила Соню фонарем в лицо и закричала, что это чистая брехня: она сама вчера видела, как Граничка с маленькой жидовкой на руках стояла в коридоре возле окна. Соня подтвердила, что стояла с Лизой возле окна, но ребенок уже был мертвый, и она смотрела во двор, чтобы выбрать удобный момент, когда никого не будет, и пойти на кладбище.
Как было дальше, Колька не знает: Лиза начала хныкать, он боялся, что услышат, и через сарай Чеперухи, который имеет люк на Троицкой, вышел из погреба. Потом жандармы пришли к Тосе на квартиру, Настя была с ними и объясняла, что Хомицкая со своим байстрюком могли заховать жиданку, но в квартире никого не было, это жандармы сами видели, а Тосю предупредили: если что — расстрел, ей и сыну.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — надо найти еще свидетелей, кроме Тоси Хомицкой.
Клава Ивановна удивилась: зачем еще свидетели, если есть такое доказательство — живой ребенок, которого спасли.
— Нет, — возразил Иона Овсеич, — Тося сама имеет рыльце в пуху: она держала молочную лавку на Привозе и вела торговлю.
— Подожди, Овсеич, — развела руками мадам Малая, — но человек должен был с чего-нибудь жить, так почему работать на фабрике или в мастерской можно, а вести торговлю нельзя?
Иона Овсеич немножко подумал и ответил:
— Ты меня удивляешь, Малая. Когда на короткое время восстановились капиталистические порядки и человек сразу сделался частным хозяйчиком, мы не имеем права закрывать глаза на правду: а не хотел ли он того же в условиях советской власти, только глубоко прятал в своей душе?
Да, согласилась Клава Ивановна, есть немало людей, которые говорили одно, а в глубине души думали совсем иначе, и война позволила сорвать маску, но если взять Тосю, при НЭПе разрешалось держать частную торговлю, а она не держала; и самое главное, спасая маленькую Лизу, они с Колькой лично рисковали жизнью.
— Малая, — покачал головой Иона Овсеич, — нельзя варить одну кашу из гречки и перловой вместе: что хорошо — то хорошо, здесь никто не спорит, а где есть сомнение — не надо прятать голову под крыло и убаюкивать себя красивыми сказками и легендами. Кроме того, по словам Хомицкой, ее Колька слушал регулярно передачи из Москвы, разбрасывал на 7-е ноября листовки и прокламации, а подтвердить, опять-таки, некому. Я тебе скажу больше, она даже не знает, откуда он доставал эти листовки. В одном смысле Середа права: теперь многие стараются убедить, что в оккупацию они были партизанами и подпольщиками.
— Что же получается, — спросила Клава Ивановна, — если мы не найдем еще свидетелей, так Тосю надо держать под подозрением, а Настя может ходить себе по земле, как все другие люди?
— Такого случая, — Иона Овсеич провел черту пальцем в воздухе, — чтобы мы не могли найти свидетелей, не должно быть. А что касается Анастасии, я сам выберу способ объяснить ей: лучше добровольное признание, чем под давлением улик.
Вечером Клава Ивановна уехала обратно в Ширяевский район, колхоз имени Сталина, а Иона Овсеич, через Олю Чеперуху, вызвал к себе тетю Настю. Оля, хотя ее не приглашали, тоже села за стол, подперла рукой голову и завела разговор про мебель: конец войны уже не за горами, вот-вот вернется с фронта муж, приедет сын, а у нее на всю квартиру два стула и одна кушетка. Иона Овсеич сказал, ничего страшного, можно посидеть пару дней на деревянном полу, это не окопы, где до пояса вода.
— Товарищ Дегтярь, — схватилась тетя Настя, — нехай Оля пойдет со мной: я из своей хаты дам ей два стула и шуфлядку, мне через них только теснота и повернуться нема где.
Насчет стульев и шуфлядки, сказал Иона Овсеич, они договорятся с Олей отдельно, а сейчас Чеперуха может идти к себе домой и заниматься хозяйством.
— Товарищ Дегтярь, — Оля крепко зажмурила глаза, — вы остались такой же строгий, как были до войны.
— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — когда будешь выходить из передней, выключи за собой свет, а то даром горит.
Оля выключила свет, захлопнула дверь, постояла немножко, прослонясь ухом к филенке, но из комнаты не было слышно ни слова, одна тишина, иногда скрип, как будто ветер открывал и закрывал ставни. Она уже собралась уходить, как вдруг завыл женский голос и сразу поднялся до верхней ноты, можно было подумать, человек рвет на себе волосы, потом вмиг стало тихо, потом голос повторился, но уже привычно, ровно, вроде над покойником, пока он еще дома и можно посидеть возле него, рядом.
На следующий день, поздно вечером, радио как раз передало сообщение Совинформбюро, что наши войска заняли столицу Румынии город Бухарест, тетя Настя стояла возле ворот и ждала, когда Иона Овсеич вернется с фабрики. Ляля Орлова, которая возвращалась со второй смены, пришла вслед за товарищем Дегтярем и невольно увидела всю картину: сначала тетя Настя старалась ухватить его за руку, потом забежала спереди, бросилась в ноги и ударилась лбом о камень, Иона Овсеич хотел сделать шаг в сторону, но тетя Настя обняла его за ноги, опять ударилась лбом и громко заплакала:
— Ой, товарищ Дегтярчик, ой, любонька, не надо! Ой, не надо!
Иона Овсеич уперся правой рукой в стенку, чтобы не упасть, сильно дернул левую ногу, потом правую, тетю Настю два раза подкинуло, как будто снизу ударили в живот, и она закричала:
