— Аннушка, — у Клавы Ивановны подкашивались ноги, — Аннушка!
Аня сделала шаг навстречу, протянула руку, чтобы поздороваться, на левой стороне лица, где челюсть, была заметная впадина. Клава Ивановна невольно задержала взгляд, потом бросилась, обхватила гостью обеими руками и крепко прижалась. Аня немного постояла, осторожно разжала руки, Клава Ивановна отступила на полшага, снова присмотрелась и сказала:
— Аня, клянусь жизнью, ты такая же красивая, как была. Еще красивее.
Иосиф стоял рядом и просил Аню повторить его слова, которые буква в букву совпадали со словами мадам Малой.
— Иосиф, — грубо перебила Аня, — когда врет посторонний человек, этого требуют приличия, а когда врет собственный муж, противно слушать. Я устала, я хочу спать, и пусть мадам Малая зайдет в другой раз.
— Аня, — Клава Ивановна протянула вперед руки, как будто о чем-то просит, — я столько лет тебя не видела, у меня на сердце целый праздник!
Аня еще раз повторила, что она устала и сильно хочет спать, а мадам Малая пусть зайдет в другой раз.
Клава Ивановна попрощалась, плотно закрыла дверь и только успела сделать два-три шага, услышала Анин голос: она жалобно звала своего Сашу и своего Петю, они не отзывались, и Аня грозила, что пожалуется папе.
— Аннушка, — Иосиф громко стонал, — я прошу тебя, не надо: нам никто не поможет. Кто мертвый, тот навсегда мертвый.
Аня опять позвала Сашу и Петю, Клава Ивановна чувствовала, что сходит с ума, и с ужасом ждала, когда Аннушка в третий раз позовет своих мальчиков. Прошла минута, другая, Аня кляла себя последними словами за лето сорок первого года — надо было иметь сердце хищного зверя, чтобы откладывать поездку к родным детям в такое время! — но к сыновьям больше не обращалась.
Иона Овсеич сказал, нужно организовать встречу фронтовика Анны Котляр с женщинами нашего дома: это будет полезно как для морального состояния самой Котляр, так для всех женщин.
Аня, когда ее предупредили, категорически отказалась: во-первых, сотни тысяч и миллионы советских женщин были на фронте, во-вторых, она не хочет слушать других и не хочет сама говорить.
— Лейтенант Котляр, — Иона Овсеич закрыл глаза, — ты думаешь, мы уже победили и каждый может распускать свои нервы, как ему нравится. Это непростительная ошибка с твоей стороны. Мирная жизнь имеет свои трудности и не меньше, чем на фронте.
Аня ответила, что она хорошо видит разницу и просит оставить ее в покое, а пропагандистов и активистов пусть товарищ Дегтярь ищет среди других, у кого есть здоровье и силы.
— Ладно, — хлопнул по столу Иона Овсеич, — ты поступай, как тебе подсказывает твоя совесть, а мы со своей стороны дадим объявление про встречу женщин нашего дома с фронтовичкой Анной Котляр.
Получилось, как обещал Иона Овсеич: заблаговременно дали объявление про встречу, которая состоится в воскресенье в помещении бывшего форпоста. Через своего Иосифа Аня накануне поставила в известность товарища Дегтяря и мадам Малую, что в указанный час ее не только в форпосте не увидят, но и дома не найдут. Иона Овсеич сказал, что принимает к сведению это заявление, однако напомнил, если кто немножечко подзабыл: не гора идет к Магомету, а Магомет идет к горе.
В воскресенье, едва начало светать, Аня оделась и тихонечко вышла из комнаты. Иосиф повернулся лицом в подушку и спал как убитый. Клава Ивановна наведалась пораньше, чтобы пожелать Котлярам доброго утра, но слова не успели сойти с языка: она почувствовала всем телом, что дома один Иосиф и понятия не имеет, куда делась его жена и когда вернется. Для полной уверенности мадам Малая потребовала, пусть Иосиф поклянется своей жизнью, что в самом деле не имеет понятия. Вместо клятвы, Иосиф схватился за голову, из правого глаза выкатилась слеза, и закричал, что Аннушка пошла на Ланжерон утопиться: три дня подряд она только думала и говорила вслух про смерть.
— Старый идиот, — закричала в ответ Клава Ивановна, — как же ты мог молчать и не поставить в известность!
У Клавы Ивановны похолодели от ужаса ноги: она вдруг представила себе, как жильцы и соседи празднично одетые идут на встречу с фронтовичкой Анной Котляр, а та лежит посреди форпоста мертвая с синим лицом и набухшим животом, как у всех утопленников.
Когда мадам Малая принесла это дикое известие, Иона Овсеич сидел за столом и получал удовольствие от горячего завтрака, который приготовила на выходной день Полина Исаевна: картошка в мундирах с цибулей и тюлькой, а на десерт оладьи из хорошей ячменной муки, сверху повидло. От тюльки остались одни головки, они лежали горкой на картофельной кожуре, а оладьи Иона Овсеич только начинал.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — перестань паниковать и попробуй оладьи.
Клава Ивановна ответила, что она не такой железный человек, как Дегтярь, и первый кусок, который она сейчас откусит, застрянет в горле.
— Малая, — повторил Иона Овсеич, — перестань паниковать и попробуй оладьи: они хорошо успокаивают нервы.
Полина Исаевна, которая до этой минуты не вмешивалась, тихонько застонала и всплакнула: в двадцать первом году, когда умирали от дистрофии оба сына, Дегтярь тоже сидел с каменным лицом и люди могли бог знает что подумать, а потом всю ночь ходил по городу один, и она уже не надеялась увидеть его живым.
— Малая, — еще раз попросил Иона Овсеич, — перестань паниковать и садись с нами за стол: сладости хорошо успокаивают нервы.
Клава Ивановна взяла голыми пальцами оладью, отпила глоток чаю, Иона Овсеич сжал губы и поглядывал то на гостью, то на жену, Полина Исаевна невольно опустила голову и сказала, если Дегтярь такой спокойный, значит, должно обойтись благополучно.
Мадам Малая доела свою порцию, Иона Овсеич на несколько секунд закрыл глаза и спросил, как будто обращаясь к самому себе, может ли человек, который прошел через все испытания войны и фронтовой обстановки, вдруг смалодушничать и покончить с собой?
Клава Ивановна тяжело вздохнула: у каждого человека бывает в жизни такой момент, когда он сам себя не помнит.
— И много людей, Малая, за твою жизнь наложили на себя руки? Случай с Орловой можешь не приводить: я не забыл, как ты бегала по моргам.
Клава Ивановна честно признала, что, сколько она себя помнит, никто не покончил с собой, хотя не раз угрожали, но, с другой стороны, когда человек наложил на себя руки, кричать караул уже поздно.
Ладно, Иона Овсеич хлопнул себя по колену, давайте прекратим полемику, и попросил обеих, мадам Малую и свою Полину Исаевну, набраться терпения до восемнадцати ноль-ноль, то есть до начала встречи.
— Ой, Дегтярь, — застонала Клава Ивановна, — где достать твои нервы и твою голову.
— Малая, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — у каждого есть нервы, у каждого есть голова — не надо только терять.
До четырех часов Клава Ивановна еще как-то держалась, а дальше не могла себе найти места ни на секунду: то стояла у окна, то у ворот, то забегала к Котляру, к дворничке, к Дине Варгафтик, к Чеперухе, к Тосе Хомицкой. С Диной Клава Ивановна сама поделилась, а остальные могли строить лишь догадки. Около шести часов, когда люди стали сходиться в форпост, вдруг разнесся слух, что Аня Котляр рано утром, еще было темно, ушла неизвестно куда и с тех пор не возвращалась.
Клава Ивановна напала на Дину Варгафтик: болтуха, язык без костей! Дина заплакала от обиды и сказала: если бы ее Гриша сейчас был живой, никто бы не позволил себе оскорблять ее, а так, когда от Гриши остались одни кости, могут позволить себе все.
В восемнадцать ноль-ноль пришел Иона Овсеич, велел прекратить все посторонние разговоры и торжественно произнес:
— Вечер встречи женщин и других жильцов нашего дома с фронтовиком, лейтенантом медицинской службы Анной Котляр объявляется открытым.
Люди пожимали плечами, но подобную реакцию Иона Овсеич предвидел заранее и, чтобы не терять времени даром, тут же предложил всем участникам встречи вспомнить в общих чертах биографию лейтенанта Анны Котляр — обыкновенной советской женщины, домохозяйки, матери, жены, какой она была до войны и какой ее хорошо знают многие из здесь присутствующих. Подойдя в биографии к тому знаменательному моменту, когда наша сегодняшняя именинница целиком освободилась из-под влияния мужа, у которого во взгляде на женщину оставалось немножко от домостроя, Иона Овсеич вынужден был сделать остановку, потому что среди присутствующих поднялось чересчур громкое шушукание.
