Рядом с Харриет остановилась еще одна группа болтающих женщин, они щебетали и смеялись, будто собрались на обычную вечеринку. Одна из них взглянула на Харриет, вздрогнула от ее свирепой мины и поспешно повернулась спиной. Дамы склонили друг к другу головы, и до Харриет донеслись обрывки разговора:

— А вот Оливия Вандерпул, так та мучилась годами… В конце она весила тридцать пять килограммов, и ее кормили через трубочку.

— Бедняжка Оливия! После второго инсульта она так и не пришла в себя.

— Рак костей — вот что самое страшное.

— О да, именно так. Маленькой мисс Клив повезло: раз — и в дамки. Тем более что у нее никого нет.

«Как это у Либби никого нет?» — тупо подумала Харриет, нахмурив брови и пытаясь вникнуть в смысл услышанных слов. Одна из дам заметила ее взгляд и улыбнулась, но Харриет мрачно уставилась в ковер красными, опухшими от слез глазами. Она так много плакала, что сейчас чувствовала себя совершенно опустошенной, во рту у нее так пересохло, что больно было глотать.

— А чей это ребенок? — услышала она шепот одной из дам.

— О, это… — Дамы опять припали друг к другу головами, и серьги их звякнули в унисон.

Но пока несчастная бледная Харриет, закусив губу, чтобы не разрыдаться, сидела на кушетке, часть ее — холодная, решительная, полная яростной жажды мести, словно отделилась от тела и обозревала все сверху, насмехаясь над своей слезливой половиной.

Салон похоронных церемоний располагался на Мейн-стрит недалеко от баптистской церкви в высоком, викторианской эпохи здании, украшенном башенками и резными чугунными решетками. Сколько раз Харриет проезжала мимо него на велосипеде по дороге к Хилли! И ей всегда было интересно, что же творится там, под этими веселенькими куполами, за занавешенными пыльными портьерами окнами. Иногда вечером, перед очередными похоронами, в самой высокой башне загорался одинокий таинственный огонек. В такие минуты Харриет всегда приходили на ум рассказы о египетских фараонах, которые она с упоением читала в старых номерах «Нэшнл джиогрэфик»: «Жрецы трудились до поздней ночи, а то и до утра, бальзамируя тела своих умерших фараонов, подготавливая их к переходу в иной мир…». И каждый раз, видя огонек в окне верхней башни, Харриет сильнее нажимала на педали, стремясь проскочить побыстрее зловещее место.

— пели девочки, прыгая через скакалку около церкви после урока хорового пения.

Но что бы ни происходило в высокой башне, какие бы жуткие ритуалы над телами умерших там ни совершались, парадные помещения салона поражали викторианской роскошью, обилием темно-зеленого плюша, тяжелыми портьерами цвета бургундского вина и резной ореховой мебелью. Гробовщик, мистер Мейкпис, был маленьким, юрким человечеком с длинными руками и носом и искалеченной полиомиелитом правой ногой. Иногда ему даже приходилось брать ее обеими руками и двигать в нужном направлении. Несмотря на род своей деятельности, он излучал жизнерадостность и добродушие и поэтому был всеобщим любимцем.

Все утро Эдди твердила сестрам, как хорошо мистер Мейкпис «подготовил» Либби к похоронам. Она хотела устроить «открытые» похороны, хотя Либби всегда категорически настаивала на том, чтобы никто не видел ее мертвого тела. При жизни сестры Эдди называла это глупым предрассудком, а после ее смерти готова была пренебречь желаниями умершей и выставить тело на всеобщее обозрение, как того требовали традиции и как, безусловно, ожидали гости. Но Аделаида и Тэт так истерично и яростно воспротивились этому «самоуправству», что Эдди пришлось пойти на попятный. Резко бросив им: «Силы небесные, дайте мне терпения!», она попросила мистера Мейкписа заколотить крышку.

Среди одуряющего аромата цветов Харриет почудился новый запах, сладковатый, химический, — нафталин? Формальдегид? Раствор для хранения мертвых тел? Харриет с трудом сдержалась, чтобы не броситься в туалет. Лучше вообще не думать об этом! Не думать ни о чем! Но в голову так и лезли воспоминания — она много раз интересовалась, почему Либби не хочет, чтобы ее видели после смерти, и как-то раз Тэт прошептала ей на ухо: «Наверное, она вспоминает о похоронах нашей матушки… Иногда эти сельские гробовщики так плохо выполняют свою работу, понимаешь? А матушка умерла-то летом, в самую жару…»

Харриет подняла голову и встретилась взглядом с Алисон, попутно вяло удивившись, что у сестры сейчас точно такие же глаза, как у нее самой, — опухшие, мутные, несчастные. По крайней мере, хоть один человек в этом зале кроме нее искренне переживает утрату. Харриет впилась зубами в щеку, пытаясь удержать слезы, готовые опять покатиться по щекам.

Пять дней — в то время как Харриет прозябала в лагере — Либби была в больнице. В какой-то момент врачам даже показалось, что она может выйти из комы, она стала бормотать во сне, вызывая фантомы далекого прошлого, но вскоре опять соскользнула в белую мглу лекарственного дурмана и окончательного паралича мозга. «Жизненные функции слабеют», — предупредила медсестра, и Эдди, которая спала рядом с кроватью Либби на диванчике, едва успела позвонить сестрам. И как только они втроем собрались вокруг Либби, ее дыхание стало замедляться, замедляться… «И потом совсем прекратилось», — вздыхая, рассказывала Тэтти. Пришлось разрезать кольца — снять их с пальцев оказалось невозможно, так они распухли.

— Пальцы у Либби стали толстые, как сосиски, — монотонно повторяла Эдди, — нам пришлось вызвать мастера из ювелирного салона, чтобы он разрезал кольца…

— А почему вы мне не позвонили? — пролепетала Харриет между всхлипами. — Почему вы мне сразу не сказали, что случилось?

— Ну, — протянула Эдди, — не хотели портить тебе веселье.

— Какое веселье?

— Ну, понимаешь, вообще-то нам было не до тебя, — извиняющимся тоном сказала Эдди. И все — больше никаких извинений не последовало.

Харриет тихо всхлипнула.

— Вот они, мои маленькие бедняжки, — раздался над ее ухом знакомый голос. Над ними стояла Тэт.

Алисон немедленно разразилась рыданиями. Тэт положила ей руку на плечо и сказала своим «учительским» голосом:

— Ну-ну, не надо плакать, дорогая. Либби не хотела бы, чтобы вы плакали.

Она выглядела грустной, но той, второй части Харриет, которая наблюдала за всеми свысока, казалась все же недостаточно расстроенной. «Неужели во всей этой толпе только мы с Алисон по-настоящему скорбим?»

— Девочки? — говорила между тем Тэт. — Вы помните наших кузин Делию и Люсинду из Мемфиса?

Две старые дамы выступили вперед. Одна, высокая, худая, как гренадер, шаркнула ногой об пол и глубоко засунула руки в карманы своего платья цвета хаки.

— Как они выросли, — сказала она басом.

Другая, маленькая, пухлая, с глазами, обведенными черным карандашом, протянула Алисон розовую салфетку.

— Милые крошки, — проговорила она дрожащим голосом.

Харриет взглянула на них и неожиданно вспомнила, что, когда она ныряла в бассейне, то погружалась в призрачно-голубоватый свет, плотный, беззвучный, безвоздушный. «Стоит только захотеть, ты и сейчас сможешь там оказаться, — сказала она себе. — Попробуй!»

— Харриет, можно украсть тебя на минутку? — Аделаида протиснулась к кушетке и взяла Харриет за руку.

— Только если ты обещаешь сразу же ее вернуть, — добродушно заметила старушка поменьше.

«Как там говорил Питер Пэн? „Закрой глаза и думай прекрасные мысли“».

Посредине комнаты Аделаида остановилась и оглянулась по сторонам. Недалеко от них невидимый орган наигрывал медленную, печальную мелодию.

— Туберозы! Я их обожаю! — Аделаида глубоко вздохнула и закрыла глаза. — Харриет, ты чувствуешь этот божественный запах? Тебе нравится? — Она потащила Харриет за собой к одной из цветочных композиций. — Понюхай вот эти маленькие цветочки.