В гостиной Харриет достала лист бумаги и написала Хилли письмо:

Не успела она закончить, как зазвонил телефон. Харриет помедлила, но после третьего звонка опасливо взяла трубку.

— Ну и дела, чувиха! Ты слышала, что тут творится? — голос его звучал как будто со дна океана — наверное, опять надел свой дурацкий шлем.

— Я только что написала тебе письмо, — устало сказала Харриет. — Эдди завтра везет меня в лагерь.

— Что? С ума сошла? Ни в коем случае! Что я тут один буду делать?

— Я не могу здесь оставаться.

— Так давай убежим!

— Невозможно. — Большим пальцем ноги Харриет протерла яркую черную точку в пыли под резным телефонным столиком.

— А что, если нас кто-то видел? А? Харриет, ты куда пропала?

— Я слушаю.

— А что будет с моей тележкой?

— Не знаю. — Тележка так и осталась на эстакаде вместе со змеиной корзиной.

— Мне что, пойти забрать ее оттуда?

— Ни в коем случае. Тебя могут увидеть. Там что, написано твое имя?

— Да нет, что ты! Я ею вообще не пользуюсь. Харриет, а кто это был?

— Понятия не имею.

— Эта черт-ее-знает кто — она была совсем старая…

Последовало молчание — взрослое молчание, непохожее на обычные паузы в их болтовне, когда у одного из них мысль заканчивалась и он ждал ответной реплики в приятном предвкушении продолжения разговора.

— Ладно, мне пора идти, — сказал Хилли. — Мама готовит тако на ужин.

— Здорово.

Они опять помолчали.

— А что случилось с теми подростками, о которых ты рассказывал?

— С какими подростками?

— Ну с теми, что швыряли в машины камнями.

— А, с этими? Их поймали.

— И что с ними было?

— Не знаю. Наверное, отправили в тюрьму.

За этим последовало еще одно долгое молчание.

— Я пошлю тебе открытку, чтобы тебе было что почитать в этом Лагере смерти, — сказал Хилли. — Если что-нибудь произойдет, я тебе напишу.

— Нет, ни в коем случае. Ничего не пиши. Ни слова об этом!

— Да я никому не расскажу!

— Я знаю, что ты специально не расскажешь, — раздраженно сказала Харриет, — просто даже не заикайся об этом, понял?

— Может, мне тоже стоит с тобой поехать? — несчастным голосом сказал Хилли. — Я боюсь, понимаешь? А вдруг это была бабушка Кертиса?

— Слушай меня внимательно. Никому ни слова! А если кто-нибудь начнет приставать…

— Если она бабушка Кертиса, значит, она бабушка и других, понятно? Дэнни, Фариша и этого ужасного проповедника… — он вдруг разразился визгливым смехом. — Мама родная, они же меня убьют!

— Точно, — серьезно подтвердила Харриет, — если не будешь держать язык за зубами. Но если мы будем молчать…

Она вдруг вздрогнула — в дверях гостиной стояла Алисон и слушала ее, склонив голову на плечо.

— Черт, не хочу, чтобы ты уезжала, — голос Хилли едва слышался на другом конце провода. — Не могу поверить, что ты едешь в этот мерзопакостный баптистский лагерь.

Харриет демонстративно отвернулась от сестры и шикнула в трубку, показывая, что не может говорить, но Хилли ничего не понял.

— Черт, неужели это была его бабка? Господи, пожалуйста, хоть бы это был кто-то другой!..

— Я должна идти. — Почему свет так печально падает на стену? Харриет показалось, что сердце ее сейчас разорвется от тоски. В зеркале напротив отражалась часть стены (потрескавшаяся штукатурка, темные фотографии в тусклых рамах) и пятно плесени в углу потолка. Харриет слышала неровное дыхание Хилли на другом конце провода. В доме Хилли не было места грусти, его мама бегала по дому в шортиках, переделанных из старых джинсов, и готовила ему тако на ужин.

— Знаешь, мама записала меня в группу к мисс Эрликсон на будущий год, — мрачно сказал Хилли, — так что мы не часто будем теперь встречаться.

Харриет безразлично хмыкнула, пытаясь замаскировать боль, причиненную этим новым предательством. Сама она ходила в группу к миссис Хакни, старой подруге Эдди, именуемой среди школьников «Тупой Башкой», и на будущий год собиралась пойти к ней же. Если Хилли выбрал другую группу продленного дня, это значило, что они практически не будут пересекаться.

— Мисс Эрликсон крутая. Мама говорит, что она ни за что на свете не отдаст свое чадо на растерзание Тупой Башке второй год подряд… Она такая добрая, все разрешает и… Иду! — крикнул он на чей-то голос. — Ну все, — сказал он Харриет, — мне пора. Время ужина. Потом я тебе опять позвоню.

Харриет зажала черную трубку коленями и сидела так, пока в трубке не запищало. Она водрузила ее на рычаг, пытаясь не заплакать. Даже Хилли, с его писклявым голосом и вечными глупостями, был для нее почти потерян. И что ей остается? Ничего. Кто поймет ее одиночество, безысходность, холод? Кто знает об этом, кому до этого есть дело?

Впоследствии Харриет часто вспоминала этот день. Он ознаменовал собой конец ее предыдущей жизни, пусть тоже не особо радостной, но, по крайней мере, несущей в себе иллюзию возможного счастья, поворотный пункт, после которого она попала под настоящий камнепад разнообразных неприятностей. Ей казалось, что она давно зачерствела, но она оказалась совершенно не готовой к тем испытаниям, что ждали ее впереди. И до конца своей жизни Харриет будет жалеть, что у нее не хватило мужества в тот последний день Идиной службы подойти к ней, сесть на пол и положить голову ей на колени. О чем они могли бы поговорить? Она об этом никогда не узнает. Долгие годы ее мучило то, что она тогда так трусливо сбежала, не выяснив до конца отношений с самым дорогим для нее человеком. Ее терзало, что все началось, по сути, с ее неосторожных слов, а больше всего она горевала о том, что не попрощалась с Идой. Ослепленная обидой, горечью и страхом, она не очень понимала, что больше не увидит Иду никогда в жизни. И когда Харриет в отчаянии сидела перед телефоном, прислушиваясь к гулкой пустоте у себя в груди и ожидая, когда приступ смертельной тоски пройдет, она еще не подозревала, что скоро эти ощущения станут для нее привычными.

В наши дни самым важным в жизни было гостеприимство, — рассказывала Эдди. Ее сильный чистый голос без усилия заглушал теплый ветер, рвущийся в машину. Она величественно, не посигналив, перестроилась в левый ряд, подрезав груженный лесом грузовик.

Олдсмобиль был тяжеленной старинной машиной с красивыми обводками и плюшевой обивкой сидений. Эдди купила его еще в 1950-е в салоне полковника Чипа Ди. В обширном промежутке между Эдди и Харриет, сжавшейся около окна, помещались летняя соломенная сумка Эдди, термос с кофе и картонная коробка с пышками.

— В нашем «Доме Семи Невзгод», к примеру, родственники жили месяцами, и никому бы в голову не пришло их упрекнуть, — продолжала Эдди. На этом шоссе скорость была ограничена пятьюдесятью пятью милями в час, но Эдди двигалась с обычной неторопливостью: сорок миль в час, и не мили больше.

В зеркало заднего вида Харриет заметила, как водитель грузовика хлопает себя по лбу и делает нетерпеливые движения ладонью.

— Ну так вот, я говорю о наших кузенах из Мемфиса и о других кузенах и кузинах из Батон-Ружа. Мисс Олли, и Жюль, и Мэри Виллард. И крошечная тетя Флаффи!

Харриет мрачно смотрела в окно на проплывающий мимо пейзаж — лесопилки, сосновые рощи, освещенные розовым утренним светом. Она была голодна и очень хотела пить, но из питья Эдди взяла с собой только кофе, который Харриет ненавидела, а пышки были совсем черствые — Эдди почему-то всегда покупала вчерашние, хотя они были дешевле лишь на пару центов.

— У мамы была небольшая плантация где-то рядом с Ковингтоном. — Эдди, не глядя, нащупала салфетку, величественным жестом вынула пышку из коробки (прямо-таки царица за завтраком!) и откусила большой кусок. — Либби возила нас туда, мы гостили неделями. У мисс Олли был маленький гостевой домик с печкой, и мы обожали там играть.