Аделаида начала обмахиваться журналом «Достопримечательности Миссисипи», который она купила в дорогу.

— Если вам так душно сзади, — сказала Эдди, — почему не приоткроете окно?

— Я не хочу трепать волосы. Я их только что уложила.

— Ну, если только немножко, — сказала Тэт, наклоняясь, чтобы опустить окно.

— Стой! Тэт, не надо! Это же дверь!

— Да нет, Адди, вот это дверь, поняла?

Эдди сказала:

— Уж лучше с прической распроститься, Адди, чем задохнуться насмерть. Во всяком случае, я так считаю.

— Тут и так все окна открыты, — надувшись, заявила Аделаида, — меня уже на куски ветром разносит.

Тэт рассмеялась:

— Ну я-то свое окно не закрою!

— А я свое не открою! — упрямо пробурчала Аделаида.

Либби на переднем сиденье пошевелилась и сменила позу, пытаясь устроиться поудобней. У Эдди от смеси запахов (все сестры пользовались разными духами) кружилась голова.

Внезапно Тэт взвизгнула:

— Ой! Где моя сумочка?

— Что такое? Что случилось? — загомонили сестры.

— Я не могу найти сумочку!

— Эдит, поворачивай назад, — сказала Либби. — Тэт забыла сумочку.

— Я не забыла ее! Я только что ее видела!

— В любом случае я не могу повернуть посреди улицы, — сообщила Эдди.

— Да где же она? Я ведь только что…

— Ох, Тэтти, ты же на ней сидишь, — усмехнулась Аделаида, вытаскивая сумочку из-под Тэт.

— Ну как, ты нашла свою сумочку, Тэт? — спросила Либби, пытаясь повернуться к сестрам.

— Да, Либби, душечка, все в порядке!

— Слава богу! Что бы ты без нее делала!

Аделаида громко, чтобы было слышно на переднем сиденье, сказала:

— Это мне напомнило ту сумасшедшую поездку в Натчез. Ты помнишь, Эдит? Я ее никогда не забуду.

— А уж я и подавно, — ответила Эдди.

Лет двадцать назад они поехали в Натчез праздновать Четвертое июля. Аделаида еще курила тогда и умудрилась устроить пожар в пепельнице, в то время как они мчались по шоссе.

— Ну и жара тогда была!

— Да уж, а руке моей как было жарко!

Горящая капля расплавленного пластика попала на руку Эдди, которая пыталась одновременно вести машину, тушить пожар и удерживать Аделаиду, чтобы та не выпрыгнула на ходу. Эдди тогда пришлось проделать двести километров по жаре, не вынимая руки из стакана со льдом, в то время как Аделаида вертелась на сиденье и без конца жаловалась на все подряд.

— А помните, как мы в августе поехали в Новый Орлеан? Господи боже, я думала, живьем сварюсь в твоей машине, так было жарко. Я думала, ты, Эдит, посмотришь назад, а я уже лежу сваренная.

«Немудрено, — подумала Эдди, — ты ведь никогда окон не открываешь!»

— Да уж, — протянула Тэт, — а помнишь, Эдит, как мы проезжали «Макдоналдс» в Джексоне и ты попыталась сделать заказ мусорному баку?

Сестры так и покатились со смеху, а Эдди сжала зубы и сосредоточилась на дороге.

— Да мы просто сумасшедшие старушки, — сказала Тэт, — вот кто мы такие.

— Надеюсь, я ничего не забыла, — пробормотала Либби. — Мне все кажется, что я не закрыла кран на кухне.

— Бедняжка Либби, ты, наверное, не выспалась, — сказала Тэт, кладя руку на сухонькое плечо сестры.

— Глупости! Я в порядке. Я…

— Ну конечно не выспалась, — подхватила Аделаида. — Тебе нужно позавтракать.

— Прекрасная идея! — Тэт захлопала в ладоши. — Эдит, давай остановимся.

— Да вы что? Я и так хотела выехать в шесть часов утра! А если мы сейчас остановимся, мы и до обеда из города не выедем. Вы что, не поели дома?

Вдруг Аделаида сказала похоронным голосом:

— Боже мой! Ну все, Эдит, поворачиваем назад.

— Что еще такое?

— Я забыла взять свой кофе без кофеина!

— Ну ничего, купишь там.

— Что ты, Эдит! Она ведь уже купила целую банку, зачем ей еще одну покупать?

— К тому же, — добавила Либби, поднимая руки к щекам в приступе искреннего ужаса, — что, если его там не продают?

— Да его везде продают, даже в Африке!

— Вот что, Эдит, — сухо сказала Аделаида. — Мне не хочется с тобой препираться. Если ты не желаешь везти меня назад, просто останови машину, я здесь сойду.

Вне себя от раздражения, Эдди, не сигналя, резко бросила машину вправо, заехала в рукав шоссе и развернулась на площадке для паркинга.

— Господи, ну мы и путешественники! — весело воскликнула Тэт, съезжая на Аделаиду и хватаясь за ее руки, чтобы не упасть. Она только хотела объявить всем, что уже не переживает так из-за оставленных часов, как вдруг с переднего сиденья до нее донесся сдавленный возглас Либби и — БАМ! — олдсмобиль, получив сильный удар по пассажирской дверце, несколько раз повернулся вокруг своей оси и отлетел на другую сторону шоссе. Резкий звук сигнализации оглушил сестер, из носа Эдди потекла кровь, и сестры в изумлении уставились через разбитое лобовое стекло на поток проходящих мимо машин.

— Я прав, Харриет? Харри-ет!

Смех. К великому огорчению Харриет, кукла-болван, одетая в идиотский джинсовый костюмчик, обращалась именно к ней. Пятьдесят девочек разных возрастов собрались на лесной поляне, которую доктор Вэнс называл «наша часовня».

Сидящие в переднем ряду соседки по комнате (Донна и Джада), с которыми она подралась тем утром, разом обернулись и бросили на нее злобный взгляд.

— Эй, Зигги, не расстраивайся, — чревовещатель, инструктор школы для мальчиков, которого звали Зак, дружески потрепал своего болвана по плечу. Доктор Вэнс раз пятьсот рассказывал девочкам, что Зак так привязан к своему болвану, что всюду возит его с собой. Даже в годы учебы в университете Зигги был его соседом по комнате. Харриет уже тошнило от обоих — у болвана был страшный красный рот и огромные веснушки, которые выглядели как гноящиеся болячки. Сейчас, видимо передразнивая Харриет, голова Зигги закрутилась вокруг его шеи так, что веревочные волосы разлетелись вокруг.

— Эй, босс, и это меня называют болваном? — пронзительно завопил он.

Опять смех в рядах девочек, особенно громкий с переднего ряда. Харриет, красная от смущения, не сводила глаз с жирной шеи сидящей впереди девицы. Лифчик был ей явно мал, сверху на него нависали складки жира.

«Никогда в жизни не буду такой, — сказала себе Харриет. — Лучше умру от голода».

Шел десятый день ее пребывания в лагере, но ей казалось, что уже прошла вечность. Наверное, Эдди поговорила с инструкторами, поскольку доктор Вэнс постоянно выделял Харриет из числа других девочек, чем доводил ее до тихого бешенства. Однако Харриет прекрасно понимала, что основная проблема крылась в ней самой, в ее неспособности слиться с толпой и не привлекать к себе внимания. К моменту появления Харрит в лагере обитательницы ее вигвама уже разбились на пары по интересам, так что она осталась одна, — впрочем, это вполне устраивало девочку. Поначалу соседки не сильно ее доставали — правда, один раз она проснулась ночью и обнаружила, что ее левая рука опущена в таз с теплой водой (существовало поверье, что при этом человек должен обмочиться), а в углу раздаются смешки и перешептывания. В другой раз отверстие унитаза в туалете затянули тканью, так что Харриет действительно вышла оттуда в мокрых шортах, к великой радости столпившихся у входа озорниц. Однако ничего другого она и не ожидала, да и к тому же подобные шутки были достаточно безличны. Другое дело, что ее бесконечно бесили тупые, недалекие девчонки, с которыми приходилось общаться, — они не читали книг, плохо говорили по-английски, употребляли блеск для губ с клубничным запахом и постоянно натирали себя маслом для загара. Все они были из других городов (девочки из Александрии размещались в соседних вигвамах, где для Харриет не хватило места). Их разговоры о каких-то мальчиках и учителях, которых Харриет не знала, были ей совершенно неинтересны.

Но все это было достаточно терпимо. Самое ужасное состояло в том, что Харриет оказалась абсолютно не готовой перейти в разряд «девочек-подростков», хотя в силу своего возраста она автоматически считалась таковой. Вэнсы, видимо, полагали, что подростковый возраст — это тяжелая болезнь, у которой одинаковые для всех симптомы, и назначали против них одинаковое лечение. Каждый день Харриет приходилось часа два выслушивать лекции на тему «я и мое тело», смотреть отвратительные порнографические фильмы про репродуктивную систему и телесные отправления и — ужас, ужас! — беседовать на темы общения с мальчиками, половой жизни и функционирования собственных «органов». Большего унижения она давно не испытывала! Иногда ей казалось, что ее рассматривают лишь как набор органов — все эти волосатые гениталии, отросшие груди, матки, яичники и прочая дребедень ничего, кроме жгучего чувства стыда, у нее не вызывали. Уж лучше умереть, смерть, по крайней мере, казалась ей более возвышенным состоянием — окончательным избавлением от плотских страданий и унижений.