28 мая в Москве, когда на одной из московских квартир Александр Исаевич читал своим поклонникам главы из «Ракового корпуса», ему был задан вопрос об «Архипелаге» (32). Несмотря на конспирацию, удержать в тайне работу над ним не удалось.

30 мая А. И. Солженицын вернулся в Борзовку и пробыл здесь неделю (33), но, по свидетельству Н. А. Решетовской, занимался не «Раковым корпусом», а ремонтом дома (34), после чего 6 июня отправился в поездку по маршруту: Москва — Ленинград — Вологда — Феропонтов — Кириллов — Белозерск — Вытегра — Петрозаводск — Беломорканал — Повенец — Ленинград — Москва (35). Домой вернулся 16 июня (36).

Проведя в Рязани буквально один день, 18-го Александр Исаевич поехал в Москву на обсуждение «Ракового корпуса» (37), а на следующий день — в Борзовку (38), где, по свидетельству Натальи Алексеевны, пытался настроиться на роман о революции «Р-17», однако из этого ничего не вышло (39). От дела его отвлекала первая часть «Ракового корпуса», судьба которой в это время решалась редакцией «Нового мира» (40). В связи с этим мы видим его в редакции 27 июня (41) и 4 июля (42). Резюмируя результат этих поездок, Н. А. Решетовская писала: «Редакция должна была просмотреть исправления и окончательно решить, будут ли печатать в таком виде. Две недели надо постараться об этом не думать и работать над второй частью „Ракового корпуса“» (43).

Из этого явствует, что «подхватисто» и «с огоньком» Александр Исаевич мог взяться за вторую часть своей повести не в середине мая, как он утверждает, а лишь после 4 июля.

Как было условлено, через две недели 19 числа редакция «Нового мира» вынесла окончательное решение: первую часть не печатать (44). Но, пишет А. И. Солженицын, «в противоречие… со всем сказанным А.Т. объявил: редакция считает рукопись „в основном одобренной“, тотчас же подписывает договор на 25 %, а если я буду нуждаться, то потом переписывает на 60 %. „Пишите 2-ю часть! Подождем, посмотрим“» (45). Александр Исаевич отказался подписывать договор и забрал рукопись повести из редакции (46).

«…Не прошло и месяца, — вспоминает он, — как Твардовский через родственницу моей жены Веронику Туркину срочно вызвал меня. Меня, как всегда, „не нашли“, но 3 августа я оказался в Москве и узнал: донеслось до А.Т., что ходит мой „Раковый корпус“, и разгневан он выше всякой меры; только хочет убедиться, что не я, конечно, пустил его (разве я б смел?!), — и тогда он знает, кого выгонит из редакции. Подозревалась трудолюбивая Берзер, вернейшая лошадка „Нового мира“, которая тянула без зазора» (47).

«Я не поехал на вызов Твардовского, — читаем мы далее в воспоминаниях А. И. Солженицына, — а написал ему так: «…Если вы взволнованы, что повесть эта стала известна не только редакции „Нового мира“, то… я должен был бы выразить удивление… Это право всякого автора и было бы странно, если бы вы намеревались лишить меня его…» …Я писал — и не думал, что это жестоко. А для А.Т. это очень вышло жестоко. Говорят он плакал над этим письмом. О потерянной детской вере? о потерянной дружбе?.. С тех пор я в „Новый мир“ ни ногой, ни телефонным звонком, свободный в действиях, я бился и вился в поисках: что еще? что еще мне предпринять против наглого когтя врагов?.. Судебный протест был бы безнадежен. Напрашивался протест общественный» (48).

Так, по утверждению А. И. Солженицына у него возникла идея обращения к намечавшемуся в декабре 1966 г. съезду Союза писателей СССР (49). «Но, — пишет Александр Исаевич далее, — не скоро будет съездовский декабрь, а подбивало меня как-то протестовать против того, что делают с моими вещами. И я решил пока обратиться — еще раз и последний раз — в ЦК» (50).

Однако, если «Новый мир» признал нежелательной публикацию первой части «Ракового корпуса» 19 июля, то идеей обращения с письмом к своим собратьям по перу А. И. Солженицын поделился с Н. А. Решетовской за два дня до этого — 17 июля (51). В «Хронографе» под этим число значится: «У С. родилась идея — 100 писем писателям» (52). Следовательно, решение редакции «Нового мира» не имело никакого отношения к возникновения у А. И. Солженицына мысли о выступлении с подобным письмом.

Во время пребывания в Москве Александр Исаевич посетил К. И. Чуковского, С. М. Ивашева-Мусатова, побывал Жуковке, видимо, у Л.З. Копелева (53). Не исключено, что одним из вопросов, который он обсуждал, была вопрос его открытого общественного выступления. Видимо тогда же ему было предложено обратиться с письмом на имя Л. И. Брежнева. Первые наброски обоих писем А. И. Солженицын сделал в Борзовке 21–23 июля (54).

Повествуя о своем обращении в ЦК КПСС, он пишет: «Мне передавали, что там даже ждут моего письма, конечно, искреннего, т. е. раскаянного, умоляющего дать мне случай охаять всего себя прежнего и доказать, что я — „вполне советский человек“» (55). Александр Исаевич не сообщает, кто именно поставил его в известность о подобных ожиданиях, но из его воспоминаний явствует, что самое непосредственное отношение к составлению этого письма имел Эрнст Генри.

«Сперва, — пишет Александр Исаевич, — я хотел писать письмо в довольно дерзком тоне: что они сами уже не повторят того, что говорили до XX съезда, устыдятся и отрекутся. Э. Генри убедил меня этого не делать… Я переделал, и упрек отнесся к литераторам, а не к руководителям партии» (56). Если учесть, что А. И. Солженицын не слишком считался даже с мнением своего литературного отца А. Т. Твардовского, то его покладистость в данном случае заслуживает особого внимания.

Письмо на имя Л. И. Брежнева датировано 25 июля (57). Александр Исаевич не включил его в свои литературные воспоминания. И не случайно. Чтобы понять это, обратимся к тексту письма, опубликованного в воспоминаниях Натальи Алексеевны.

«Глубокоуважаемый Леонид Ильич! — писал А. И. Солженицын, — Скоро уже будет год, как органами госбезопасности изъяты мой роман „В круге первом“ и еще некоторые рукописи из моего архива. По этому поводу я обращался в ЦК в сентябре и в октябре прошлого года, однако тщетно ждал ответа или возврата рукописей. Тогда же я писал в ЦК, что среди этих рукописей есть такие, которые написаны 18–15 лет назад, еще в лагере, носят на себе невольную печать тамошней среды и тогдашних настроений, и что сегодня я также мало отвечаю за них, как и многие литераторы не захотели бы сейчас повторить иных речей, статей, стихов и пьес, напечатанных до XX съезда… В первую очередь это относится к пьесе „Пир победителей“, написанной в 1948–49 гг. в заключении, вынужденно без бумаги и карандаша, на память — и поэтому в стихах (как после освобождения из лагеря я никогда больше не писал)».

И далее: «С тех пор были XX и XXII съезды. С тех пор партия отмежевалась от сталинских преступлений. Настроения пьесы „Пир победителей“ мне самому давно уже кажутся несправедливыми, а так как и сама пьеса — ранняя и художественно слабая, да еще и в стихах, которыми я не владею, то я никогда не предназначал ее ни для печати, ни для обсуждения».

Письмо заканчивалось просьбой: «Я прошу Вас принять меры, чтобы прекратить незаконное тайное издание и распространение моих давних лагерных произведений, изданное же — уничтожить.[24] Я прошу Вас снять преграды с печатания моей повести „Раковый корпус“, книги моих рассказов, с постановки моих пьес. Я прошу, чтобы роман „В круге первом“ был мне возвращен и я мог бы отдать его открытой профессиональной критике» (58).

Из этого явствует: как бы ни негодовал А. И. Солженицын по поводу самой мысли о возможности «охаивания» им «себя прежнего», «Письмо Л. И. Брежневу» — пример подобного «охаивания» и самоотречения.

Почти весь август Александр Исаевич провел в Борзовке.

И хотя он имел возможность полностью отдаться литературному творчеству, ему не работалось. 1 и 2 августа он ездил в Рязань (1). 8-го побывал в Москве, 17-го снова съездил на один день в Рязань, 20 и 21 крыл рубероидом крышу, 24-го готовился к велопоходу (правда, он не состоялся) (2). И тогда, вспоминала Н. А. Решетовская, «почти не надеясь поехать в Чехословакию, мы в конце августа пускаемся в автомобильное путешествие» (3).