Однокурсник таинственной Оксанки Морозовой быстро прошел мимо меня с озабоченным видом. Вот, подумал я с завистью, человек уже при деле. Я подошел поближе.
Ах, господа, шути не шути, кино - волшебный сон, в каждом из нас живет эта сказка! Мерилин Монро, сэр Чарли Чаплин, каннская лестница, Ален Делон не пьет одеколон, вспышки кинокамер, заголовки газет.
Как выразился Александр Сергеевич Пушкин по совершенно другому поводу: узрю ли русской Терпсихоры душой исполненный полет?..
Что хочу сказать, господа. Ведь я, можно сказать, впервые за свои тридцать пять лет оказался на съемочной площадке не как посторонний, не как зевака прохожий, а как действующее лицо. Можно сколько угодно иронизировать и убеждать себя в том, что вам все равно, но едва вы даже где-нибудь на улице увидите слепящий свет софитов и услышите восклицание - мотор!.. - готов поспорить - сердце ваше забьется быстрее.
И было все. Упомянутые софиты с белым, обещающим славу, слепящим светом, толстые, как змеи, резиновые провода, тянущиеся по земле, какие-то снующие туда-сюда озабоченные деловые женщины, хамоватые крепыши с аппаратурой в кожаных куртках, девушка с деревянной “хлопушкой”, которая говорит “фильм такой-то, сцена такая-то”, сваленные на скамейке костюмы - как я понял, форма русских солдат ХIХ века, две очень красивые загорелые брюнетки неопределенных занятий, зачем-то стоявшие неподалеку от входа, и нервно куривший известный актер, фамилию которого я забыл. Еще была солидно гудевшая у ворот зеленая военная машина-генератор с огромной надписью на железном боку: “МОСФИЛЬМ”, и от этой надписи почему-то перехватывало дыхание.
В глубине ангара я увидел обычный пассажирский вагон и на нем фальшивого золота табличку с “ять” и орлами: “Императорские железные дороги”. Я вспомнил, что наша сцена вроде бы планировалась на пароходе, а тут какой-то вагон, но спросить было не у кого, и я решил, что, значит, так и надо. Напряжение нарастало по мере удаления от входа - и у вагона, куда, по идее, должен был прибыть сам Боб Стюарт, достигало своего апогея.
Мимо меня пробежала какая-то белокурая девушка, восклицая на ходу - где же нитки?! - толстый мужчина принес и поставил высокое раскладное кресло с надписью латинскими буквами через всю спинку: “fon K.”, и тут же где-то в стороне, за вагоном - мне не было видно, - истошно закричали - тишина на площадке, мотор! - и женский голос в ответ громко произнес: сцена седьмая, дубль третий!..
Вот оно!.. - подумал я с восхищением. Вот процесс, вот священнодействие, это об этом потом напишут в газетах под большой, на четверть полосы, цветной фотографией: “Режиссер Авдей фон К. работает над своим новым проектом”.
Я увидел Маленькую Свету и обрадовался - хоть одно знакомое лицо.
- Начинаем? - спросил я доверительно, почти как участник, почти как свой.
Мне хотелось быть сопричастным тотчас же, немедленно.
Но Маленькая Света лишь мельком взглянула на меня.
- Чай вон там. - Она показала на выход из ангара и добавила сакраментальную фразу, будто вылив на меня ведро холодной воды: - Когда будет нужно, вас позовут.
И побежала дальше.
- А Авдей Сергеич? Он здесь?.. - крикнул я вдогонку.
Но Света даже не обернулась.
- К. пока нет, - тихо сказал мне какой-то невысокий седовласый человек с фанерной березой в треноге, куривший у входа в “императорский вагон”. - Но Стоцкая уже здесь.
И он показал мне глазами на невысокую блондинку в облегающей джинсовой куртке, стоявшую у софитов. Блондинка оглянулась и, улыбнувшись, посмотрела на нас.
Я узнал четвертую жену фон К. Мужчина молча ей поклонился. Милая, автоматически подумал я, очень даже ничего, и костюмчик тоже ничего (я вспомнил замечание Марины), но чтобы ради нее оставлять третью или какую там - пятую - жену? Нет, этого я не понимаю. Неужели такая большая разница? Если да - то в чем она? А если нет - тогда зачем?..
Мне стало грустно. Знаете, сочинение рассказов одинокое дело, и, если честно, я “пошел в актеры” еще и для того, чтобы элементарно больше бывать на людях, с кем-то общаться, но здесь я был так же никому не нужен, как любой прохожий за воротами или завсегдатай уличного кафе. Никто не обращал на меня никакого внимания, я был куклой, которую в надлежащий момент оденут в дорогой костюм и посадят в нужное место. Потом костюм снимут и куклу, как пел когда-то Макаревич, уберут обратно в коробку. Я медленно вышел на воздух. Дождь кончился, облака, встречавшие меня с утра на вокзале, немного рассеялись, и на небе даже появилось что-то похожее на солнце. Однокурсник Эдуард снова деловито проследовал мимо меня. В руках его был небольшой пакет.
И вот здесь, читатель, внимание. Здесь, в этом незаметном, как полянка городской травы, месте, находится та самая иголка в сундуке на дне моря, без которой не было бы этой истории.
- Куда это вы? - завистливо спросил я.
- Да так… - Эдик неопределенно взмахнул рукой. - Тут недалеко…
И тут до меня донесся отчетливый запах алкоголя.
Я удивился:
- Тут что, где-то наливают?..
- Держи карман, - сказал Эдик, - тут нальют… Ребята с собой принесли. Если хотите, пойдем… - Он, чуть помедлив, мотнул головой в сторону вагонов. - Тут недалеко.
- А съемка?.. - удивился я.
- А что - съемка? - успокоил меня Эдик. - Позовут. Без нас уже не обойдутся, сегодня точно. Замены-то нет.
Я заколебался. Все-таки сниматься пьяным в своем первом фильме, к тому же у фон К., - это как-то нехорошо. Был бы это какой-нибудь телесериал, еще куда ни шло. А то, что меня могло развезти - ночь в поезде, усталость, волнение… - было очевидно. Но потом я вспомнил свои недавние одинокие мысли и решился. Приму сто грамм, не больше, подумал я. Для бодрости. А то болтаюсь тут…
- Ну, вот и славно, - сказал Эдик, до того молча наблюдавший за мной, - а то у ребят с собой два пузыря. Как бы, и правда, не окосеть.
Мы завернули за штабель бетонных шпал, перелезли через остатки какого-то забора, и глазам моим открылась чудесная картина… Все это, правда, очень напоминало “овощную базу” 70-х - начала 80-х годов.
На рельсах, у открытого товарного вагона, была аккуратно расстелена газета, а на газете, в пропорциях “золотого сечения”, как на хорошем натюрморте, стояли бутылка водки “Москва Златоглавая, с черносливом”, большая пластмассовая бутылка “Пепси”, одноразовый пластмассовый стаканчик и яркая коробочка финского плавленого сырка “Валио” с улыбающейся скандинавской теткой на этикетке. Только этот сырок, как некая неточность невидимого живописца, и указывал на давно изменившиеся времена.
Вокруг газеты в непринужденных позах расположились трое молодых людей, которые при виде меня и Эдика не выразили ни малейших признаков удивления или смущения, а приветствовали нас пластмассовыми стаканчиками и словами:
- Долго ж вы, бл…ди, ходили!..
- Господа, - сказал Эдик. - Внимание. В нашем полку прибыло. Это муж одной девочки с нашего курса, Сергей.
- Здравствуйте, - сказал я.
Самый старший из них поднялся и церемонно протянул мне руку:
- Мисаил. Русский актер.
Почему-то я обратил внимание на стоявшую неподалеку большую хозяйственную сумку-пакет. Точнее, на надпись. В переводе с английского это звучало как “С праздником!..”.
